— Да, я его придумал, — ответил Греч. — По-моему, недурно получилось. Локомотив — как-то длинно, паровая машина — еще длиннее.

— Отлично получилось, — согласился я. — На века. Учитывая, что скоро железные дороги станут обыденностью, каждый от мала до велика будет повторять ваше слово: паровоз.

— Вы думаете — скоро?

— Не завтра, и не послезавтра, но уверен, что вы, Николай Иванович, будете навещать Москву железным путем.

— Я видел вчера экипажи… Пока особой радости не внушают.

— Будут, будут экипажи — а лучше вагоны — комфортными и уютными, на любой достаток. С мягкими диванами, хочешь — книжку читай, хочешь — спи.

— Это, конечно, приятственно — помечтать.

— А вот вспомните мои слова, Николай Иванович, лет этак через двадцать. Вспомните и вздохнете — как молоды мы были…

Пушкин, прислушивавшийся к нашим словам, вступил в разговор:

— Вы полагаете, через двадцать лет Москву и Петербург свяжет железная дорога?

— Непременно свяжет, непременно! Ну, а дальше…

— Дальше?

— В Англии сейчас строят по триста верст железнодорожных путей в год, а ведь Англия — страна маленькая, перед Россией что мопс перед медведем. И потому одно дело — нынешняя дорога, царскосельская. Для неё можно и паровые машины, и экипажи, и всё остальное купить за деньги, в той же Англии, и быстрее выйдет, и дешевле. Я бы и сам, пожалуй, осилил такое предприятие — дорогу в тридцать вёрст. Но великой стране потребна великая индустрия, а это просто не делается. России требуются сто тысяч вёрст путей, а лучше бы все триста тысяч. Не просто путей, а с локомотивами, или, как удачно сказал господин Греч, с паровозами, с вагонами, с тысячами работников, и не простых работников, а механиков, водителей поездов, и прочая, и прочая, и прочая. Это огромное хозяйство. Нужны заводы для выделки рельсов, для постройки паровозов и вагонов, для производства деталей для сотен и тысяч мостов, от маленьких до гигантских, фабрики для устройства скамеек, диванов, печей — всего и не перечислить. Тут уже не о миллионах речь, а о сотнях миллионов, даже о миллиардах. В первом нумере «Телескопа» будет напечатана статья о проектах железной дороги между Москвой и Петербургом — написал её московский житель, а они, московские жители, считают свой город центром вселенной и ведут отсчёт от неё, от Москвы. Написана статья человеком знающим, инженером. Так вот инженер оценивает стоимость постройки этой железной в пятьдесят миллионов рублей серебром — по минимуму.

— Таких денег у вас нет? — не удержался Пушкин.

— Пятидесяти миллионов? Положим, сумма серьезная. Но дело не в величине.

— А в чём?

— Постройка и эксплуатация железной дороги — вопрос системный. Нужно будет привлечь труд десятков тысяч человек. А как это сделать, если мужики — чужая собственность? Далее: современное состояние законов Российской Империи не позволяют частному лицу владеть подобным объектом в полном объеме. Возможно, позже, но сейчас строительство железных дорог под силу только государству.

— А где взять деньги государству?

— Главный вопрос не где взять деньги, а на что их потратить. Англия, например, готова выделить немалые средства на заём, но не деньгами, а рельсами и паровозами — это я о Бразилии говорю, там тоже рассматриваются подобного рода проекты. А вот с капиталами на строительство сталелитейных и машиностроительных заводов сложнее. Впрочем, непреклонная воля Государя, уверен, преодолеет все препятствия. Можно провести внутренний заём, можно — внешний. Я бы и сам подписался тысяч на пятьсот, если условия будут хорошие.

— Хорошие — это сколько? — спросил Греч.

— Шесть процентов годовых, не облагаемых никакими сборами. Со сложными процентами. Надежно и удобно. А на длинной дистанции может быть выгодно — удвоение капитала за двенадцать лет. Сегодня вкладываю пятьсот тысяч серебром, а к сорок восьмому году получаю целый миллион. И делать-то ничего не нужно, ни волнений, ни хлопот, ходи, да посвистывай! И потом, нужно же думать и об Отечестве, а не только о собственном кармане.

Греч и Пушкин переглянулись.

И тут Антуан включил у-подсветку. На публике подобное произошло впервые. Тотчас пейзаж обрел третье измерение, и гости дружно вздрогнули. Если неторопливо идти, то и рисунки двигаются: крадется тигр, ползёт анаконда, летит кондор.

— Невероятно, — сказал Греч.

— Удивительно, — согласился Пушкин.

— Обман зрения, — сказал я. — Искусная иллюзия.

— Как же это удается? — спросил Греч.

— Мастерство китайских живописцев, — ответил я. — Да и европейские умеют. Я не раз слышал историю как некий художник, покидая трактир, изобразил на столе золотые монеты. Хозяин принимал их за настоящие, и даже пытался их, монеты, собирать. Правда, фамилию художника всякий раз называют другую.

Антуан выключил у-подсветку — постепенно, плавно, и стены обрели исходный вид. Выключил неявно, как и включил. Из служебной комнаты. Для вящих эффектов. И эффекты удались.

— Жаль, — сказал Греч, — хотя, конечно, чудо и должно быть коротким, иначе это уже и не чудо.

— Не чудо. Наука, — продолжил я. — Недавно один бразильский художник нашёл способ рисования светом. Свет сам создает изображение. Как в камере обскуре, только лучше. И в недалеком будущем любой сможет запечатлеть хоть кошку, хоть гору, хоть человека, даже не имея к рисованию никакого таланта.

— Как зовут этого художника? — спросил Греч, доставая блокнотик и карандаш.

— Эркюль Флоранс, — не моргнув глазом, сказал я. Поди, проверь, дорогой товарищ журналист. — Очень, очень талантливый художник.

— Молодой? — спросил Пушкин.

— Примерно ваших лет, Александр Сергеевич. Так вот, сейчас я продемонстрирую искусство светописи, — мы вернулись к столу.

— Господа, — сказал я громко. — Впервые на европейском континенте вам будет продемонстрирован аппарат светописи в действии. Этот аппарат представляет собой небольшую камеру-обскуру. Изображение падает на особым образом изготовленную пластинку и оставляет на ней ясный и четкий рисунок, который вы сможете наблюдать, а, главное, оставить на память себе и потомкам.

Уже подготовленные трехмерными видами Америки гости жаждали продолжения чудес, и охотно согласились попозировать, особенно когда узнали, что дело это недолгое: вылетит птичка, и всё, можно будет перейти к портвейну.

Распоряжался Антуан. Он усадил господ литераторов в три ряда. На самом почетном месте был, разумеется, Иван Андреевич Крылов. По правую руку от него — Жуковский и Бенедиктов, по левую — Пушкин и Давыдов. Остальные… Ну, остальные тоже будут в фокусе.

— А как же вы, барон? — спросил Греч.

— Мне нет места на Парнасе, — отговорился я. Оно, конечно, забавно было бы запечатлеться вместе с лучшими писателями, пусть потомки ломают головы — что это за фигура рядом с Жуковским, но я скромный. К тому же я никогда не получаюсь на фотографиях. Такой уж у меня атрибут.

Сам аппарат,