Деревня стояла на том же месте, что и прежде, но чувствовалось, что-то нехорошее происходило в ней. А происходило следующее.

Сотник подъехал к поверженному воину, лежавшему неподвижно, но даже сейчас не выпустившего из рук меча. Таких бойцов ему доводилось видеть не часто. Несколько секунд он смотрел на него, ухмыляясь. Он был доволен, казалось, что он сейчас замурчит, как объевшийся сметаны кот.

Что ни говори, а дело было сделано, пора было собирать добычу и сгонять в кучу оставшихся в живых жителей деревни. Их путь лежал обратно, туда, где сам Батый ждал и провизии и пленных. Торчать в этой дыре больше не было необходимости.

Вдруг откуда-то сбоку, нежно прощебетав и больно расцарапав своей острой гранью сотнику щёку, прилетела русская стрела и хищно впилась в хребет оказавшегося с ним рядом воина. Тот не удержался в седле и упал прямо под ноги его коня. Конь шарахнулся в сторону, едва не выкинув сотника из седла. В то же самое время на другом конце села раздались встревоженные крики его людей. Видимо увлёкшись грабежом и уверовав в лёгкую победу, они прозевали невесть откуда взявшихся мстителей, шедших, судя по всему, за ними по пятам. Теперь надо было спешно убираться самим, стало не до добычи.

Сотник был опытным воином, но в этот раз ему изменили его инстинкты, и он слишком далеко углубился в русские пределы, которые считал безопасными. После всех побед он почувствовал себя беспечным, и удача первый и последний раз отвернулась от него. Монголы резво попрыгали в сёдла своих небольших коней, сгрудились единой тучей и понеслись вон из разрушенной деревни, спасая свои жизни. Но в этот раз уйти им не удалось. Бежать им было некуда. Десятка два русских конников в ладных кольчугах врезались в самую гущу степняков и остервенело рубили их направо и налево, будто капусту. Степняки защищались слабо, легкие щиты плохо уберегали их от ударов тяжелых мечей. Монголы пытались развернуть коней и вырваться другой стороной, но их уже безнадёжно окружили подошедшие русские отряды.

Тех, кто выжил в сшибке, обезоружили, сбросили с коней, отобрали неправедно нажитое и согнали на середину разоренной деревни, где они стояли, сбившись плотной кучей.

— Ну а с ентими что будем делать? — спросил гридень воеводу, показывая на пленных. Евпатий ответил не сразу.

Много в нём за последнее время накопилось горечи. Он хотел, чтобы эти люди страдали так же, как они заставили страдать его народ, пришло время рассчитаться с ними сполна. Он хотел, чтобы каждый степняк знал, час расплаты близок.

Вдруг кто-то позади него сказал:

— Кончить их на месте, и конец. Селенье разорили — пущай головой расплачиваются.

Растравленный оскорблением человек бывает жесток. Эта жестокость была ответной мерой, и творил Евпатий её не из удовольствия и не ради неё самой.

Знак мести Евпатия был ужасен. Так появилась первая надетая на шест голова.

Выпачканная кровью и пеплом, с выпученными от страха глазами и злобным оскалом, она торчала на колу. Но зло за зло! И мало того, что враг перестал жить!

Своим поступком Коловрат показал врагам свою меру мести и то, насколько он их ненавидит. Да, расправа была эмоциональна и не дозированна, но этот его жест продемонстрировал главное: он татар не боится, он их сильнее, и придёт время, когда он явится за их головами, когда он скрутит их в бараний рог.

Первым наткнулся на знак мести, оставленный рязанским воеводой, отряд из улуса Джучи, там были собраны отборные головорезы, прошедшие всю Среднюю Азию и пускавшие кровь булгарам. Таких, как они, черти в аду ждут не дождутся, но при виде содеянного в глазах степняков застыл суеверный ужас.

Сотник был мёртв. У него были отрублены кисти рук, а в груди торчал его собственный кинжал, пробивший его насквозь. На рукоятке оружия сосульками замёрзла кровь его хозяина. Голова взирала на всё это безобразие, тараща глаза. Остальные тела были тоже не в лучшем виде. Будто их обработала голодная стая диких зверей.

Монголам на миг показалось, что мёртвые ожили на этой выжженной и обезображенной земле, чтобы поквитаться с недругом за все надругательства.

С этой минуты Евпатий со своими людьми не прятался, скорее наоборот, выставлял свои действия напоказ, чем бесконечно злил врага, но чем и пугал его. Он убивал по одному и группами. Убивал мародёров да тех, кто по своей неосмотрительности или безалаберности углублялся в лес и развешивал их по деревьям для острастки. Любой отставший от отряда воин не мог чувствовать себя в безопасности. Смерть зазевавшихся или отставших от основных вражеских бойцов сил ждала страшная и лютая. Кто на них нападал, татары не ведали и в силу своего суеверия считали, что это грозные русские духи мстят им. Немногочисленные оставшиеся в живых, до смерти напуганные свидетели только и видели, что сверкающие на солнце панцири да шеломы. И всё…

Партизаны поджидали их, казалось, уже везде и повсюду, шли по следам и нападали при первом удобном случае и никого не жалели. Отрубив по традиции погибшим монголам головы и насадив их на кол, Евпатий нарочно оставлял их на пути выслеживающих его врагов. Как знак, как символ, как напоминание. В лагере стали считать, что встреча со злобным воеводой сулит несчастье. Даже отважнейшие воины страшились темноты леса. Видимо, этому Коловрату помогают сами древние боги. Войдя во вкус, Евпатий проворачивал такие операции, от которых захватывало дух.

Его маленькое войско настолько осмелело, что рязанцы стали нападать на довольно большие отряды и уничтожать их, не зная жалости. Воевода заставлял врагов мучиться от страха и бессонницы. Только смежит набрякшие от усталости глаза — и лезут на него со всех сторон призраки: люди не люди, звери не звери, духи не духи.

Как только напряжение спадало, он делал новую вылазку.

Татары пытались защищаться. Часовые ходили днём и ночью, обшаривая округу взглядами, тревога в лагере не утихала. Цепочки воинов день за днём прочёсывали местность, силясь избавить себя от блуждающего вокруг их лагеря безжалостного демона. Правда, во время таких вот рейдов пропало ещё несколько отрядов.

Пробовали выдвинуть заставы вперед, но бесполезно, в первую же ночь их окружали и истребляли начисто. Партизаны, знавшие здесь каждый куст, могли в любое время дня и ночи устроить засаду, незаметно появиться и напасть, а затем также незаметно исчезнуть. Казалось, противник находится везде, всегда невидим, но зорко следит за каждым твоим шагом.

Теперь монгольские отряды могли передвигаться только по большим езженым дорогам, и только днем, и