кивнув на прощанье, он отправился в свой длинный путь: сначала в инструменталку, затем в проходную, затем на стоянку и затем уж один бог знает куда. Внезапно Уолтер вспомнил что-то.

— Постойте! — крикнул он.

Но Джо, даже если и слышал его, не обернулся и вскоре скрылся из виду.

«Вы так и не рассказали мне о Папаше, — хотел он сказать Джо, — так и не ответили на все мои вопросы».

Но даже если бы Джо не ушел навсегда, Уолтер не знал бы, как сказать ему то, что следовало сказать, как выразить свою признательность за все, что этот человек для него сделал.

Когда через некоторое время наступил двенадцатиминутный перерыв и пришел сменщик, Уолтер поспешил в курительную. Там над длинным полукруглым умывальником, которым одновременно могли пользоваться с полдюжины человек, было окошко с навесом, откуда хорошо была видна заводская стоянка.

Зимнее утро выдалось таким хмурым и мглистым, а воздух таким непрозрачным, что черные ряды машин казались лишь более темными расплывчатыми пятнами на фоне серой ограды и низко нависшего неба. Одна из машин тронулась, или это ему показалось? Нет, вот мигнул красный огонек, погас, снова зажегся. Джо, Исчезающий Американец, покидал стоянку, конвейер, цех, уходил из жизни Уолтера в чью-нибудь еще, расставался с настоящим во имя чего-то неизвестного, что ждало его за стенами завода. Будущее он оставлял Уолтеру, и тот все стоял и махал ему, прижавшись лицом к холодному стеклу и не спуская глаз с удалявшихся огоньков.

Затем он смыл с лица пот и вернулся в цех.

РАССКАЗЫ ГАРВЕЯ СВОДОСА

«Если в детстве среди ваших родных был человек, который любил вас не за то, что из вас должно получиться, не за то, что вы для него когда-нибудь сделаете, а просто потому, что вы существуете на свете, вы должны быть благодарны судьбе. У меня был такой дядя».

Многие современные писатели обращаются к стране детства. Многие критики пишут об этой стране. На этой общей нашей родине, как и на земле взрослых, есть края, области, районы. И край детства Толстого не похож на горьковский, сэлинджеровская область отличается от сарояновской.

Свой, особый край детства есть и у Гарвея Сводоса в рассказах, которые вы прочитали.

Повзрослевший герой вынес из детства не то, что больше всего ценили родители, на что у них ушло больше всего денег, сил, времени, не то, как его кормили и одевали, даже и не подарки, — он унес в жизненный путь ощущение единственности. То, чего ему больше всего не хватает во взрослом, холодном мире. Для нормальных любящих родителей ребенок всегда незаменим, и это зависит не от его качеств: незаменим здоровый, умный, красивый. Но незаменим также больной, глупый, уродливый. Если родители и видят уродство, то им только больнее от этого, а любят они не меньше.

Дядя Дэн, о котором вспоминает герой рассказа Сводоса, — врач, настолько занятой, что не может даже встретить маленького племянника, приехавшего в огромный Нью-Йорк; но дядя наделен даром внимательной сосредоточенности, Чарли чувствует, что дядя его любит, именно его, любит и понимает. Говорит ему правду, даже если надо сказать о гибели любимого щенка. Доверяет его находчивости, его разуму, его чистоте. Потому-то и остался дядя на всю жизнь незаменимым спутником.

Дядя Дэн относится к ребенку, как к равному, и тем самым помогает ему, возможно менее болезненно, покинуть край детства.

Еще в отрочестве человека подстерегает много ударов. Больно, когда наталкиваешься на корысть в сердце друга, когда оказывается, что талант и нравственность в разладе («Кто дал вам музыку?»). Больно, когда отец бросает семью. Больно, когда впервые в жизни видишь нищих детей («Жаркий день в Нуэво-Ларедо»). Очень больно знать, что твоя мать умирает («В двенадцать часов дня»).

И боль ребенка чище, беспримеснее, отчаяннее, чем боль взрослого.

Гарвей Сводос родился в 1920 году. Он автор четырех романов, трех сборников рассказов, а также публицист, критик и преподаватель литературы. Сводос — один из тех современных писателей, кто чаще других обращается к опыту «красных тридцатых» — так называется в истории США время с 1930 по 1940 год: «…если писатель сегодня на все лады пытается ответить на вопрос: кто я такой? — писатели тридцатых годов отвечали на вопрос, не менее важный: кто мы такие?» И сегодня он чутко прислушивается и к молодежным, и к негритянским волнениям; он писатель социальный, то есть его интересуют проблемы, важные не только для одного человека, а для многих, если не для всех.

Америка — самая мощная держава мира, Америка выплавляет больше стали, добывает больше нефти, вырабатывает больше электричества, чем другие страны. А в книгах американских писателей мы почти не видим людей, которые это делают, — металлургов, нефтяников, электриков. Чаще всего профессия героя вообще не важна для автора. Особенно если герой — рабочий. «… Для буржуазной интеллигенции рабочий — понятие смутное, нечто плохо различимое сквозь туманную пелену!..» — говорит Сводос.

Одна из его книг называется «На конвейере». Действие ее происходит на большом автомобильном заводе. В гербе Соединенных Штатов изображен орел, но, наверно, орла давно уже можно было бы заменить автомобилем. Ибо автомобиль в США стал символом — знаком положения человека. Марка машины, ее размеры, год выпуска, количество машин в семье — все это отвечает на вопрос: добился ли ты успеха? В какой степени?

Сводос рассказывает о тех, кто американские машины делает. Рассказывает точно, так, что убеждает читателей: автор знает то, о чем пишет, знает изнутри, он сам стоял у конвейера, он был не наблюдателем, а своим. Жизненный опыт помножен на опыт литературный: он умеет передать то, что видел и чувствовал.

Конвейер: одинаковые движения, сотни, тысячи одинаковых движений, ни секунды, чтобы откинуть волосы со лба. И так ежедневно, вчера, сегодня, завтра. И только конвейер дает возможность выпускать миллионы машин.

В 1936 году на экраны мира вышел гениальный фильм Чаплина «Новые времена». Конвейер тогда еще был новинкой. Маленький, смешной человек в котелке настолько слился с конвейером, что по инерции продолжает завинчивать гаечным ключом носы или пуговицы на женском платье. Делать ненужные, смешные движения; в конце концов они кажутся и страшными. Человек маленький, машина большая, человек слабый, машина сильная. Зрители смеялись, но зрители и сочувствовали маленькому человеку в рабочем комбинезоне. С тех пор миллионы людей в Америке и за ее пределами делали и делают одинаковые до ужаса движения: раз-два, раз-два. Человек становится придатком машины.

Открывающие фильм Чаплина кадры: