— Да не дёргайся ты! — прикрикнул он на меня, заметив, что у меня кулаки сжались. — Разговаривали корректно, по-джентльменски. Но, конечно, жёстко. Толку, правда, не добились, женщина она, сам знаешь, с характером. Никаких спецсредств применять не собирались, а она — то ли не поняла, то ли что, а только небрежно так к окну, а потом раз — и из окна. А этаж шестой. Так что, как ты понимаешь, насмерть. Учитывая твои с ней отношения, приношу соболезнования. И всё же некий кончик ниточки она нам дала. Недолго надо было думать, чтобы понять, кому передала она эту заветную папочку. Вот этому, дорогой Андрей, наша с тобой встреча и обязана. И заметь, если бы не она, папочка эта, то очнулся бы ты не здесь, а в глубинах родного тебе Балтийского моря, хотя навряд ли там можно очнуться. Думаю, тебе уже стали понятны условия сделки, которую я тебе хочу предложить: ты нам — папочку, мы тебе — свободу.

— На пять минут, — сказал я, выдавив из себя улыбку, хотя улыбаться мне вовсе не хотелось. Я был по-настоящему растерян, да что растерян — раздавлен. Помимо того очевидного факта, что я сидел в подвале, прикованный наручниками к стене, была ещё смерть Анны Михайловны, которая сильно меня ударила, не знаю — по голове? — по сердцу? И предательство Дашки, которое ударило ещё сильней: наверное, подлость бьёт сильней, чем утрата.

— Жизнь на пять минут или на полдня, — продолжил я разговор с Вадим Сергеевичем. — На кой чёрт я буду нужен вам без этой папочки? Так что выбор у меня не из двух, а из одного. А такой выбор мне не нравится.

— Кое-какая логика в твоих словах есть, — признал Вадим Сергеевич, — но только кое-какая. Объясняю тебе подробнее. Твоя папка и ты представляешь для нас опасность только вне России. Дома, без папки, ты для нас не угроза и ликвидировать тебя нам просто нет смысла. А без смысла мы ничего не делаем. Материала на нас у тебя уже нет, а у нас на тебя — вагон и маленькая тележка: вспомни-ка свои специфические, скажем мы мягко, заслуги. Да что там твои киллерские подвиги! — всего одно слово друзьям «Папы» — и назавтра ты уже где-нибудь на лесной полянке отдыхаешь в виде готового к употреблению шашлыка. Разделан и поджарен. А нам ты ещё можешь пригодиться: твоя первая профессия ещё востребована. Правда, не как раньше, но и списывать её, как ненужную, ещё, дружок, рано. Расклад ты понял. Ну, так как?

— Понял, — сказал я, — есть, однако, мелочи, в основном технического свойства: ну, там, деньги, документы и ещё кое-что, о чём мне надо подумать. В основном вы меня убедили, но сказать «да», вот так сразу, сейчас, я не готов. Короче, дайте мне срок подумать.

— Ну что ж, подумать всегда не грех. Учти только, что у нас мало времени. И терпения, замечу тебе дополнительно. Короче, завтра в это же время я здесь. И жду ответа. Разумеется, положительного. А пока отдыхай.

Он взял в руки кружку и три раза постучал по трубе.

— Лёша, — сказал охраннику, — покорми парня, ну и — туалет, всё такое. Завтра в двенадцать я здесь. И, кивнув мне, вышел.

— Жрать будешь? — спросил Лёша.

— Попозже, через пару часов, — отозвался я. Голова ещё немного побаливала, и аппетита не было совсем. А главное, накопилось много информации, которую ещё следовало переварить.

Прежде всего — о какой папке идёт речь? О папке с компроматом, которая была у Анны Михайловны. Я об этой папке никогда от неё не слышал. Это, однако, не означает, что её не было. Но если она была, почему Анна Михайловна покончила с собой, а не воспользовалась ею? И ещё: почему она сказала (или дала понять), что отдала эту папку мне? Поломав голову над этими вопросами, я пришёл к выводу, что этой папки просто не существовало в природе. То есть, может, она когда-то и была, но в последнее время её уже не было. По всей видимости, в сегодняшней России она никакой опасности не представляла: то, что сейчас там происходит, пострашней любого фильма ужасов. На этом фоне шалости гэбэшного начальства и впрямь могли выглядеть пустяками. Так что, скорее всего, этой папки у неё не было. И сказала она, что передала её мне, только для того, чтобы меня спасти, дать мне шанс выжить. Тихо жил бы себе с этой «папкой» в Буэнос-Айресе или Гонолулу, и никто бы меня не искал — зачем будить лихо, пока оно тихо? А без неё замочили бы быстро и без разговоров, как моего подельника по американскому делу Виктора. И сейчас эта «папка», в которую эти зубры, которые ничему и никому не верят, поверили, потому что за ней самоубийство, — мой единственный шанс на спасение. Ах, милая моя, дорогая Анна Михайловна! Никогда, даже в постели не называл я её Аней, Анечкой или ещё каким-нибудь уменьшительным именем. Только по имени и отчеству. Нам обоим это нравилось, было в этом что-то возбуждающее. Как, наверное, в сексе у ученика с учительницей. А сейчас… А сейчас я вспоминаю её поцелуи, её смех, её губы…

И всё-таки сейчас надо было думать о другом. Я отогнул край своей подстилки и внимательно рассмотрел участок раскрошившегося бетона. Осмотрел и решил, что стоит попытаться отковырять кусок, могущий послужить оружием. Не жалея ногтей, я выцарапывал из щелей мелкие кусочки и отбрасывал их далеко в сторону. И после двухчасовой работы выковырял кусок бетона по моей прикидке грамм на четыреста-пятьсот. Это уже было кое-то… Я положил его под подстилку так, чтобы можно было быстро достать правой рукой. Весь день я разрабатывал подробный план действий, исполнение которого наметил на завтрашнее утро. Позавтракал, пообедал и поужинал, еда была, конечно, не ресторанная, но вполне сносная. Сходил пару раз, разумеется, под конвоем, в туалет, с которым тоже счёл нужным поближе познакомиться, и под вечер, устроившись поудобнее на своей кошме, постарался заснуть.

Проснулся я рано. На часах, которые мои тюремщики на мне оставили, было полшестого. Проснулся — и сразу вспомнил сон. Сон был, как все сны, хаотичный и малопонятный. Мы плывём с Дашкой на каком-то корабле. Море явно северное, холодное. Гуляем в обнимку по палубе. На палубе у бортика стоят спиной к нам Георгий Карпович и Анна Михайловна. К нам с Дашкой подходит Вадька с бутылкой пива в руках. Мы смеёмся, он рассказывает нам про свою виллу в Штатах. Дашка говорит «Не ври!» и отнимает у него бутылку пива. Вдруг я слышу крик, оборачиваюсь — и вижу, что Георгий Карпович толкает Анну Михайловну, стараясь сбросить её в море. Она сопротивляется — и вдруг падает вниз. И тут меня охватывает такое острое чувство потери, что я просыпаюсь.

Некоторое время лежу, стараясь успокоиться. Наконец. Прихожу в себя и заново обдумываю свой план. Теперь вся надежда на случай: повезёт — не повезёт. Окончательно успокаиваюсь и стучу кружкой по трубе. Стучу три раза — тишина. Ещё три раза — опять тишина. Начинаю стучать без перерыва. Наконец гремит замок и появляется заспанный охранник.

— Чего стучишь, падла? Я только-только заснул.

— Сочувствую, — говорю ему, не желая его злить, — своди меня в толчок и спи себе дальше.

— В толчок, — ворчит он и лезет в карман за ключом от наручников, — а потерпеть не можешь…

— Уже натерпелся, — отвечаю я и поднимаюсь на ноги, чтобы он привык к такому положению моего тела, чтобы оно не вызывало у него тревоги. Напасть на него я решил, когда он приведёт меня обратно. То, что сейчас я веду себя мирно, должно его успокоить. Он отцепляет наручник от трубы, и мы идём в уборную. Там я делаю своё дело и плещу себе в лицо водой из крана. Тем же путём мы возвращаемся назад. И когда он с наручником в руке наклоняется над трубой, я достаю из-под подстилки спрятанный там кусок бетона, медленно, чтобы не спугнуть, распрямляюсь — и что есть силы бью его этим куском по затылку. Не охнув, он падает. Первым делом я залезаю к нему под пиджак и вытаскиваю из наплечной кобуры пистолет. Взвожу, ставлю на предохранитель и засовываю за пояс. Потом беру из его руки ключ, снимаю со своей левой руки наручник и приковываю его к трубе. Чуть подумав, снимаю с его руки наручник, стягиваю пиджак и снова приковываю. Обшариваю карманы брюк. Так, кошелёк, не глядя — в карман пиджака. Какие-то ключи туда же — времени мало, надо торопиться. Осторожно открываю дверь, в кресле полулежит второй охранник. Очумело смотрит на меня и на наставленный ему в лоб пистолет.