Нобелевский лауреат, как и положено, крупный мастер художественного слова. Страницы, в мелких и точных деталях повествующие о том, как по приказу жестокого Абид-аги посередине моста неторопливо сажают на кол своевольного сербского крестьянина Радислава из Уништа, без содрогания даже листать невозможно. Сердце чувствительного читателя тронет горестная история красавицы Фатимы Османагич. Она не посмела ослушаться своего самовластного отца Авдага и обвенчалась с постылым Наилом Хамзичем, но по пути на свадебный пир бросилась в хладную речную пучину, поскольку девичья гордость пересилила жажду жизни. Хватает в романе Андрича и сказаний-легенд, причем кое-какие из них характерны не только для Балкан, но и для всей Европы. В частности, это предание о том, что при возведении моста в его основание для пущей крепости конструкции замуровали младенцев-близнецов Стою и Остою. Похожие страшилки мне доводилось слышать в Албании и читать про Германию и Францию, только в этих странах в мостовые опоры замуровывали невинных девушек.

Мост Мехмета-паши Соколовича в Вишеграде. Открытка. Ок. 1890 года. © Library of Congress Prints and Photographs Division Washington, D.C. / Reproduction Number: LC-DIG-ppmsc‐09315

Но мост на Дрине нужен талантливому писателю вовсе не для драматических бытописаний как таковых. «С одного высокого берега на другой переходили, точно на крыльях, по широкому древнему мосту, твердому и нерушимому, как утес, под копытами отзывавшемуся так, словно весь он был из одной огромной каменной плиты», — первоочередная функция мостов, по Андричу, в том, чтобы стоять незыблемо, натвердо и навечно связывая разные берега и разные народы, сколь бы удачливым ни было зло в своем поединке с добром. Мост Андрича — многотерпеливый символ жизни, которая течет, словно река, непрерывно и нескончаемо, то бурно, то неторопливо. Рассказывая в предыдущей своей книге об истории Дуная, я уже осмеливался вступать с мэтром балканской литературы в спор, поскольку считаю, что мосты скорее следует рассматривать как точки слома. Об этом свидетельствуют ужасная кончина крестьянина Радислава, сербского Иисуса Христа, и судьба уже упомянутого мною в главе о Македонии вождя крестьянского бунта Карпоша: ему перед смертью и смерти ради тоже суждено было усесться на смазанный бараньим жиром острый кол и тоже на мосту, через Вардар. Вообще мосты нужны Андричу, поскольку его боснийская родина — это «мир, в котором сконцентрировались все проклятия раздела земли. Это гордость без славы, мученичество без награды».

«Проклятие раздела земли» — это и правда про Боснию и Герцеговину сказано. Однако вот парадокс: со времен позднего Средневековья эта территория существует как историческое целое в одних и тех же границах, которые вы и сейчас видите на картах. Завоевательные походы империй, национальная рознь, войны и революции не смогли разорвать эту сложную страну, хотя, как кажется, толком она так и не склеилась. Это обстоятельство добавляет аргументов тем оптимистам, которые считают: на Балканах развалится все что угодно, а вот Босния и Герцеговина останется.

Да, интересы гуманизма требуют, чтобы разделы были преодолены; чтобы, фигурально говоря, на мостах никого и никогда не сажали на кол. Реальность, впрочем, не желает соответствовать морали литературы, даже книгам нобелевского лауреата. О Вишеграде австро-венгерской поры Андрич писал как о городе, который «на две трети все еще жил по-восточному и только на треть по-европейски». Эта западная-восточная жизнь давала удивительные примеры сосуществования народов и религий. Есть у Андрича такая сцена: католический священник, православный поп и мулла добродушно калякают над чашками кофе о мелких городских делах. А прихожане, разных веры и конфессий, подсмеиваются над статью вишеградского градоначальника Рагиба-эфенди Бороваца, мужчины таких роста и комплекции, что под ним проседает лошадь. Мой приятель Недим, двухметровый парень с руками-лопатами, утверждает, что он потомок этого градоначальника.

Доминик Кустос. «Мехмет-паша Соколович». Гравюра. 1603 год

Мы с Недимом беседуем об особенностях боснийского мировосприятия — о том, кем он, сын инженера-партийца и старшей медсестры, в семье которых не ходили в мечеть и не совершали намаз, себя ощущает. Кем славяне-бошняки считают, например, османов — оккупантами, оставившими после себя религию и обычаи, но не оставившими государства и языка? Ведь султанские порядки продержались в Боснии и Герцеговине дольше четырех столетий, и целые славянские поколения даже не задумывались о том, что власть наместника Аллаха может быть не навсегда. Но ее сменила империя Габсбургов, потом королевство Карагеоргиевичей, за ними Тито — их, новых хозяев, тоже нужно считать оккупантами?

Накануне последнего по счету балканского конфликта две трети населения вишеградской общины (примерно 20 тысяч человек) составляли бошняки, около трети — сербы. Весной 1992 года, в первые дни войны, город и его окрестности стали ранними жертвами преступлений: сотни или тысячи семей мусульман были изгнаны либо уничтожены; трупы многих несчастных, о чем свидетельствуют и документы Международного трибунала по наказанию военных преступников в бывшей Югославии[24], сбрасывали с моста Мехмеда-паши в воды Дрины. Община Вишеград стала сербской, и в центре города недавно открыт новый памятник Иво Андричу — творцу, всей силой своего гения приближавшему интернациональные мир и согласие. Прежний, установленный при социализме бюст писателя, как рассказывают в городе, за год до начала войны скинули ударами молота с постамента и сбросили в Дрину мусульманские экстремисты.

Богомильский надгробный камень — стечак. Ксилография Уго Шарлемона. 1901 год