Инквизитор Поплавков ходко шагал по еще спящему Петрограду. Чем больше будет расстояние между ним и особняком промышленника Измайлова, где он прихлопнул русалочий выводок, тем лучше.

Подкованные сапоги цокали по брусчатке сонных, еще пустынных улочек Петрограда, которые через пару часов заполнят толпы людей, спешащих на работу и просто по своим ежедневным делам. Кому в магазин занять очередь в надежде купить лишний фунт крупы, кто, наоборот, домой отсыпаться после ночной смены.

Многие в толпе идут, низко наклонив голову и ссутулившись, словно ждут, что небеса вот-вот разверзнутся. А у некоторых лица, будто конец света для них уже наступил.

Эти люди могли бы смело написать на своих визитных карточках: «Каждый сам за себя». Наступил двадцатый век — век одиночек. В отличие от них он мог смело написать на своей визитке: «Аким Поплавков, инквизитор третьего ранга. Убиваю нелюдей. Травлю вампиров. Изучаю для последующего уничтожения монстров». Эта мысль его немного развеселила. Дальше он шел в приподнятом настроении. К чему эта меланхолия? Долой хандру, ведь уныние — смертный грех.

Поплавкову неожиданно вспомнился давний разговор с уличным фотографом. Аппарат, установленный на деревянную треногу. Объектив направлен на большой фанерный лист. На нем нарисован аэроплан, летящий среди облаков навстречу солнцу. Неправильный аэроплан. Картина яркая, сочная, но не то. Художник нарисовал на фанере гибрид «Ньюпора» и «Фармана» и еще много чего добавил от себя. Вместо головы летчика вырезано отверстие. Любой желающий может запечатлеть себя на фотокарточке. Мужественный пилот в самолете на боевом вылете. Аким остановился, рассматривая картину.

К нему сразу подскочил фотограф, учуяв в нем потенциального клиента. Вон как уставился. Глаз отвести от аэроплана не может:

— Сфотографируетесь? Одна карточка — двадцать копеек. Три — пятьдесят. Готовы будут завтра после обеда.

— Зачем? — пожал плечами. — У меня нет дома, чтобы повесить фотографию на стену.

— Вы так одиноки?! — поджал губы уличный фотограф. Потенциальный клиент сорвался, ушел, как вода сквозь пальцы. — Прискорбно.

— Нет, я не одинок, — Аким позволил себе улыбнуться. — Я одиночка.

Поплавков перешел на обычный шаг. Шел не торопясь и неожиданно поймал себя на мысли, что он по-настоящему счастливый человек. Интересно, много людей могут точно сказать, что они счастливы? Вряд ли.

У него есть смысл жизни. А может, стремление к смыслу. Неважно. Смысл в поступках. Он не такой, как это тупое стадо, живущее в городе и придавленное грузом повседневных забот. Он внутренне покривился. Нельзя так думать о людях. Он сам выбрал путь защитника, никто не неволил. Но Поплавков ничего не мог с собой поделать. Это сравнение со стадом у него всегда приходило на ум, когда он шел по улице среди людей, продирался сквозь человеческое месиво на демонстрациях. Одни обгоняют его, другие, наоборот, идут навстречу. Вечно спешат. Суетятся, словно завтра конец света. Боятся опоздать к шапочному разбору. Наверное, считают, что их дела самые важные на земле?

С другой стороны, Аким это точно знал: нехорошие мысли — самые искренние. Не стоит лукавить перед собой. Когда идешь один по пустынной улице, самое время подумать. Хуже может быть, когда бессонница и ворочаешься с боку на бок.

Ему удалось нащупать ту струну, которая давала ощущение счастья, наполняла жизнь смыслом, заставляла дышать полной грудью — он не просто инквизитор, а защитник. Человеческий защитник. На основе своего жизненного опыта у него была своя теория, получившая проверку и подтверждение на примере судеб других инквизиторов. Поплавков не раз убеждался, что в схватке с нечистью больше шансов победить имели не те, кто был лучше физически подготовлен, а те, кто отличался сильным духом. Именно духом, а не фанатичной верой. Чаще побеждали те, кто имел смысл, ради которого стоило жить. Его смысл был не уничтожать, а защищать. Этот выбор он сделал, повинуясь душевному порыву, не когда стал инквизитором, а когда добровольцем пошел на фронт…

Аким подходил к перекрестку. У бровки тротуара стояли пустые пролетки и два извозчика. Они были заняты тем, что увлеченно переговаривались матом. Не ругались, а именно разговаривали, упорно игнорируя постулат, что русский язык надобно учить хотя бы потому, что на нем разговаривает Вова Ульянов, с некоторых пор знакомый всем под фамилией Ленин. Иногда они начинали говорить и более внятно.

— Ну чё, может, в трактир заглянем, чаи погоняем? Все равно никого нет?

Второй извозчик подтянул подпругу у своей лошади и пробурчал:

— Тебе б, Митяй, только б чаи гонять. Думай лучше, как копеечку заработать. А лучше двухгривенный. Сейчас гуляки по домам расползаться начнут. А тут мы как раз: «Чего изволите?», «Быстро и с ветерком». Нет у тебя понимания, ничего у тебя…

Не закончив мысль, извозчик замолк на полуслове. Митька так и не узнал, чего у него еще нет. Чем его жизнь обделила. При появлении инквизитора оба замолчали, как будто воды в рот набрали.

Его заметили еще на подходе. Слишком приметная красная куртка ярким пятном выделялась на фоне серых домов. Углядели — и как по команде замолчали. Аким не стал брать пролетку, еще не слишком далеко отошел от места спецоперации. Не сбавляя шага, прошел мимо, но успел цепким взглядом пробежаться по фигурам лихачей. Автоматически запомнил лица, «срисовал» особые приметы. От профессиональных привычек никуда не деться.

Извозчик постарше задумчиво сказал вслед удаляющемуся инквизитору:

— Господин-товарищ-барин, поди, и бреется с закрытыми глазами.

— Прохор Тимофеевич, эт-та с чего ты взял? — удивился извозчик помоложе.

— А вот с чего. Ты чегось, Митяй, рыло вниз опустил, когда он на тебя посмотрел, а?

— Боязно с таким глазами встречаться. Ась чего-нибудь заметит. Запишет во враги рода людского. Не успеешь «мама» сказать. Хвать под белы рученьки — и уволокут. Страшные глаза. Неживые… и какие-то чудные… белесые, будто у снулой рыбы.

— Молод ты еще. Ты инквизиторов с Чекой не путай. Они просто так никого не гребут. Они птицы другого полета. Не это черное воронье. А насчет взгляда в точку. Поэтому и бреется, поди, с закрытыми глазами. Самому страшно в них глядеть.

— Какое у него лицо суровое. Неподвижное, как маска, — не унимался молодой.

— Тю-тю! Ты шо, не знаешь, что инквизиторы улыбаются лишь тогда, когда кого-то убивают, — с видом знатока, много повидавшего на своем веку, авторитетно заявил извозчик годами постарше.

— Да-а, вон как зыркает по сторонам. Насквозь все видит. А в нашем деле, сами знаете… всякое бывает.

— Опять пьяных пассажиров обирал. Смотри, Митька, не того обчистишь, под монастырь подведут!

Извозчики думали, что отошедший на приличное расстояние инквизитор их не слышит. Вот бы они удивились, что он сейчас думает. Аким не стал возвращаться и объяснять особенности своего организма. Зачем? Пусть и дальше спокойно себе живут, оставаясь в неведении. Поплавков давно научился контролировать себя. Эмоции — плохой помощник в службе. Но глаза иногда выдавали инквизитора, побочный эффект тренировки ночного зрения. Когда он злился, его радужная оболочка светлела. А когда он был в бешенстве или после схватки накрывал откат, обычно серые глаза становились белесыми, хотя на лицо могла быть надета подкупающая широкая улыбка от уха до уха.