Удаляясь дальше по улице, инквизитор мимоходом подумал: «Почему бы и нам в Корпусе не ввести черную форму. Красные кожанки — слишком ярко и вызывающе. На местности демаскирует. Приходится переодеваться, чтобы не стать превосходной мишенью. Черный цвет такой же угрожающий, пугающий, но не слишком яркий. В нем есть что-то от легкого обаяния смерти. В Средневековье это хорошо знали и о своем антураже заботились. Черные рясы, черные доспехи, черные камзолы. Чекисты со своими кожанками не в счет. Они были сшиты не для них, а еще до революции, в годы Первой мировой войны, для новых авиационных отрядов, создававшихся в авральном порядке. Германские асы быстро и методично выбивали необлетанных русских пилотов». Поплавков как бывший военлет прекрасно был осведомлен об обстановке на фронте. Новую форму не успели доставить пилотам. Так свою экипировку получили чекисты, случайно обнаружив ее на неразграбленном складе в первые дни революции. Позже черную скрипучую форму стали специально шить на фабриках исключительно для сотрудников наркомата. Круговорот пугающей черной формы в обществе продолжается и, похоже, никогда не закончится.

Инквизитор свернул на Николаевскую улицу, выходящую к набережной Невы. Здесь по ночам бился пульс ночной жизни Петрограда. Миновал ресторацию «Привал комедиантов». Из полуоткрытого окна доносились пьяные крики припозднившихся гуляк. Шум и гам перекрыли отрывок сбивчивого монолога: «Подхожу я к столику. Они там себе всклянь наливают. А они мне: „Кто таков?“, „Тебя звали?“, „Да пошел ты… в баню!“». Алкаши нестройно грянули, по их мнению, залихватскую песню. Получалось мычание с жалобным подвывом.

Рывком распахнулась входная дверь. На крыльцо с шумом вывалился припозднившийся гуляка. Выглядел он колоритно. Новый с иголочки серый костюм из английского сукна весь в свежих пятнах. Вместо строгой сорочки в тон бирюзовая шелковая косоворотка а-ля рус с вышитыми красными петухами по воротнику. Светло-пшеничные волосы, челка прилипла к потному лбу. Васильковые глаза, подернутые пьяной мутью. Мужчина вдохнул свежего воздуха и сделал шаг. Нога зацепилась за ногу, и он, широко расставив в стороны руки, как крылья, шагнул. Еще мгновение — и его курносый нос встретился бы с мостовой. Гравитация при любом удобном случае доказывала людям, что она существует. Аким принял его в свои объятия, подхватив на излете. Он не страдал излишним человеколюбием, особенно к пьяницам, и поэтов тоже особо не жаловал. Некоторые стихи Гумилева из африканского цикла еще бередили душу грустью. К другим поэтам Серебряного века он относился настороженно. Наверное, просто не понимал или они мыслили на разных частотах.

Любитель свежего воздуха доверительно сообщил Поплавкову, дыхнув в лицо густым перегаром, словно старому другу, с которым расстался за разграбленным столом минуту назад:

— Сашка Черный граммофон купил. Обмываем второй… нет, уже третий день.

— Пластинка какая-то заезженная, — инквизитор попытался придать загульному любителю песен вертикальное положение. С трудом, но получалось.

Того качало из стороны в сторону, словно под ногами была не брусчатка мостовой, а палуба парусника в шестибалльный шторм. С трудом удерживая равновесие, он пояснил:

— Не-э. Это Володька с Саней поют, а патефон мы в первый день пропили. Э-э, потом Вова с Лилькой Брик поспорил, что налысо под ноль подстрижется.

— И что?

— И-ик. Как «что»? Железный человек, сказал — сделал. Под бритву остригся. Поначалу все ржали, как кони. Не голова, а бильярдный шар. У Володьки на голове шрам. Умора, как копилка с виду. Рука так и тянется пятачок медный бросить, дзинь-дзинь. Ха-ха-а! А ему это даже идет. Уважаю. А ты меня уважаешь?

Инквизитор в последний момент успел ухватить заваливающегося навзничь друга обрившегося на спор Владимира.

— Уважаю, уважаю, — успокаивающе повторил Аким, удерживая одной рукой гулену, изображающего ось земли, вокруг которой в пьяном хороводе крутятся здания. Тот замер и без всякого перехода выпалил:

— Иногда я вижу перед собой черную пустоту. Бездонную пропасть.

— Закусывать не пробовали?

— Э-э, не то. Все не то-о! Купи пальто-о-о! — теперь он вцепился в отворот красной кожанки. То ли он слабо представлял себе, с кем разговаривает, то ли ему было все равно. — Хорошее пальто, шерстяное, практически не ношенное… Яшка Блюмкин обещался приехать, но на него надежды мало. Всегда на халяву пьет зараза!

Аким задержал дыхание, чтобы не дышать тяжелым водочным перегаром. Ему в лицо вместе со словами выдыхали чудовищное трехдневное амбре, в котором явственно ощущались горькие нотки лука и селедки. Он поспешно вытащил из кармана хрустящую ассигнацию.

— Это много! Щас пальтишко принесу и сдачу. Я мигом.

— Не надо сдачу. И пальто не надо, — попытался откреститься инквизитор. Денег ему было не жалко. Хотелось побыстрее и помягче развязаться с новым знакомцем. Хотя сам виноват. Любой росток милосердия быстро дает побеги, за которые приходится расплачиваться.

— Милостыню не принимаю. Я не побирушка. Как вы могли… А еще инквизитор называется! — презрительно выкрикнул он в лицо Поплавкову.

— А я сегодня не подаю, — Аким всунул хрустящую банкноту в нагрудный карман, в котором вместо отглаженного платочка торчала скомканная салфетка. — В долг и от всего сердца. Веришь?!

— Верю! — сипло выдохнул голубоглазый. — Когда от всего сердца, то верю. Я фальшь за версту чую. Научился в людях разбираться, а в друзьях нет! Дай-ка я тебя отблагодарю. Я тут стихотворение написал. Будешь первым, кто его услышит, — он достал из нагрудного кармана салфетку. Развернул льняной комок, на котором синим химическим карандашом крупным неряшливым почерком было что-то написано. Дрожащими руками встряхнул салфетку в воздухе и, как по шпаргалке, с надрывом прочитал: — Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины… Ну как?!

— Душевно! — не покривив ничуть против правды, оценил инквизитор. — На мой взгляд, слишком мягко.

— Знаю, — тряхнул сальным чубом пшеничноголовый. — Сейчас время стальных маршей. Под них легко жить и строить… — он прищелкнул пальцами. — Железный сон. Чем дольше спишь, тем труднее проснуться. Мое время проходит, а может, уже прошло. Дай-ка я тебя обниму.

Он попытался обнять Поплавкова и поцеловать в щеку. Аким ловко уклонился, ужом выскальзывая из пьяных объятий. Ему не улыбалось лобызаться с выпивохой, даже если он гений. Инквизитор шутливо откозырял и, коротко бросив: «Честь имею!», развернувшись на каблуках, зашагал по улице.

— Спасибо, мил человек, страдающая душа… И прощай, витязь над бездной. Если надумаешь забрать сдачу, заходи в гостиницу «Англитер», любого спроси, где найти Серегу. Меня там все знают! — выкрикнул уже в спину уходящему инквизитору.

Поплавков улыбнулся уголками губ. Как только его не называли: душегуб, кат, людоед. Это самое мягкое, что он мог вспомнить. А вот витязь над бездной… Нет, не зря говорят, что поэтам открывается иногда дверца в другие сферы. В эту щелочку им удается подсмотреть неведомое. Удается заглянуть на недоступные другим уровни.