— Что это такое? — спросила Настасья Филипповна, пристальнои любопытно оглядев Рогожина и указывая глазами на “предмет”.

— Сто тысяч! — ответил тот почти шепотом.

— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуста, вот тут,вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняякомпания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван, Воттам два кресла… что же они не хотят, что ли?

Действительно, некоторые положительно сконфузились,отретировались и уселись ждать в другой комнате, но иные остались и расселисьпо приглашению, но только подальше от стола, больше по углам, одни всё ещежелая несколько стушеваться, другие — чем дальше, тем больше и как-тонеестественно быстро ободряясь. Рогожин уселся тоже на показанный ему стул, носидел не долго; он скоро встал и уже больше не садился. Мало-по-малу он сталразличать и оглядывать гостей. Увидев Ганю, он ядовито улыбнулся и прошепталпро себя: “вишь!” На генерала и на Афанасия Ивановича он взглянул без смущенияи даже без особенного любопытства. Но когда заметил подле Настасьи Филипповныкнязя, то долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как быне в силах дать себе в этой встрече отчет. Можно было подозревать, что минутамион был в настоящем бреду. Кроме всех потрясений этого дня, он всю прошедшуюночь провел в вагоне и уже почти двое суток не спал.

— Это, господа, сто тысяч, — сказала Настасья Филипповна,обращаясь ко всем с каким-то лихорадочно-нетерпеливым вызовом, — вот в этойгрязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечеромсто тысяч, и я всё ждала его. Это он торговал меня; начал с восемнадцати тысяч,потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу,какой он бледный!.. Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к его мамаше свизитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза:“Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!”, а Ганечке, брату, в лицо плюнула. Схарактером девушка!

— Настасья Филипповна! — укорительно произнес генерал. Онначинал несколько понимать дело, по своему.

— Что такое, генерал? Не прилично, что ли? Да полнофорсить-то! Что я в театре-то французском, в ложе, как неприступная добродетельбельэтажная сидела, да всех, кто за мною гонялись пять лет, как дикая бегала, икак гордая невинность смотрела, так ведь это всё дурь меня доехала! Вот, передвами же, пришел да положил сто тысяч на стол, после пяти-то лет невинности, иуж наверно у них там тройки стоят и меня ждут. Во сто тысяч меня оценил!Ганечка, я вижу, ты на меня до сих пор еще сердишься? Да неужто ты меня в своюсемью ввести хотел? Меня-то, Рогожинскую! Князь-то что сказал давеча?

— Я не то сказал, что вы Рогожинская, вы не Рогожинская! —дрожащим голосом выговорил князь.

— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, —не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, такчто смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за стобы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони,вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-тоделе!

Дарья Алексеевна даже в гнев вошла. Это была женщина добраяи весьма впечатлительная.

— Не сердись, Дарья Алексеевна, — усмехнулась ей НастасьяФилипповна, — ведь я ему не сердясь говорила. Попрекнула, что ль, я его? Я ивпрямь понять не могу, как на меня эта дурь нашла, что я в честную семью хотелавойти. Видела я его мать-то, руку у ней поцеловала. А что я давеча издевалась утебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз посмотреть: дочего ты сам можешь дойти? Ну, удивил же ты меня, право. Многого я ждала, аэтого нет! Да неужто ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчугдарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру? А Рогожин-то? Ведь он в твоемдоме, при твоей матери и сестре меня торговал, а ты вот всё-таки после тогосвататься приехал, да чуть сестру не привез? Да неужто же правду про тебя Рогожинсказал, что ты за три целковых на Васильевский Остров ползком доползешь?

— Доползет, — проговорил вдруг Рогожин тихо, но с видомвеличайшего убеждения.

— И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье,говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то,ненавистную жену ввести в дом! (потому что ведь ты меня ненавидишь, я этознаю!) Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всехтакая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок,а уж лезет в ростовщики! А то намотает на бритву шелку, закрепит, да тихонькосзади и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно. Ну, бесстыдник жеты! Я бесстыжая, а ты того хуже. Я про того букетника уж и не говорю…

— Вы ли, вы ли это, Настасья Филипповна! — всплеснул рукамигенерал в истинной горести: — вы, такая деликатная, с такими тонкими мыслями, ивот! Какой язык! Какой слог!

— Я теперь во хмелю, генерал, — засмеялась вдруг НастасьяФилипповна, — я гулять хочу! Сегодня мой день, мой табельный день, мойвысокосный день, я его давно поджидала. Дарья Алексеевна, видишь ты вот этогобукетника, вот этого Monsieur aux camélias,[19] вот он сидит, да смеетсяна нас…

— Я не смеюсь, Настасья Филипповна, я только с величайшимвниманием слушаю, — с достоинством отпарировал Тоцкий.

— Ну, вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя неотпускала! Стоил ли того! Он просто таков, каким должен быть… Еще он менявиноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал,денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесьГанечку; и что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с негобрала, и думала, что права! Совсем ведь я с толку сбила себя! Ты вот говоришь,сто тысяч возьми, да и прогони, коли мерзко. Оно правда, что мерзко… Я бы изамуж давно могла выйти, да и не то что за Ганечку, да ведь очень уж тожемерзко. И за что я моих пять лет в этой злобе потеряла! А веришь, иль нет, я,года четыре тому назад, временем думала, не выйти ли мне уж и впрямь за моегоАфанасия Ивановича? Я тогда это со злости думала; мало ли что у меня тогда вголове перебывало; а ведь, право, заставила б! Сам напрашивался, веришь ильнет? Правда, он лгал, да ведь падок уж очень, выдержать не может. Да потом,слава богу, подумала: стоит он такой злости! И так мне мерзко стало тогда вдругна него, что если б и сам присватался, не пошла бы. И целые-то пять лет я такфорсила! нет, уж лучше на улицу, где мне и следует быть! Иль разгуляться сРогожиным, иль завтра же в прачки пойти! Потому ведь на мне ничего своего; уйду— всё ему брошу, последнюю тряпку оставлю, а без всего меня кто возьмет,спроси-ка вот Ганю, возьмет ли? Да меня и Фердыщенко не возьмет!..

— Фердыщенко, может быть, не возьмет, Настасья Филипповна, ячеловек откровенный, — перебил Фердыщенко, — зато князь возьмет! Вы вот сидитеда плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю…