а не бойцу, практически не было. Ну и, до кучи, Борисыч стал позволять себе пить. Насколько часто — не скажу, но звонил, как правило, поддатым. А иногда таким и приезжал.

— Денис, не злись, меня просто отпустило. Исчезло то напряжение, которое давило на плечи пять лет. И я, наконец, позволил себе нормально одеваться, обращать внимание на женщин, посещать рестораны… — виновато затараторил он и заставил меня покраснеть. А потом вообще убил: — Ну, и влюбился. Как мальчишка. На старости лет. В общем, дурь какая-то, но я все равно прошу прощения!

— Это ты меня прости… — сгорая от стыда, хрипло выдохнул я. — За эгоизм, бессердечие, черствость…

— Да ну, перестань! Ты просто ушел в тренировки с головой, пашешь, как проклятый, и дико устаешь. А привычных ежевечерних разговоров на кухне все нет и нет.

Следующие пару минут он меня успокаивал, а я… я чувствовал себя последней свиньей. Поэтому лежал, уткнувшись в подушку пылающим лицом, прижимал к горящему уху телефон и скрипел зубной эмалью. Потом заставил себя собраться с мыслями и попробовал извиниться еще раз. Как следует. Но был прерван еще на первой трети монолога слишком хорошо знакомым смешком:

— Ладно, с этой проблемой разобрались, значит, проехали. Я чего звоню-то — Горин тут кое-что переиграл. В результате сегодняшним бортом летит он сам. А с ним Алферов, Батыров, по одному их ассистенту и ты почти со всем гаремом. А я прибуду то ли девятнадцатого, то ли двадцатого на самолете Голикова. В общем, имей в виду. И, если что, твое шмотье в машине у Петровича. Впрочем, он мужик обязательный, так что дергать или проверять не надо — привезет и сдаст в багаж самостоятельно.

— А тебя почему не берут?

— Готовлю сюрприз! — довольно сообщил он, пожелал мягкой посадки и отключился.

Я вернул телефон на место, развернулся к девчонкам, примчавшимся на звук моего голоса, и коротко пересказал последние известия. Настя и Джинг приняли их, как должное. А Эрика подтверждающе кивнула:

— Да, Дина пока в пролете из-за того, что не смогла договориться с родителями. А Яну прокатили преподы — узнав, что она собирается в Штаты смотреть на какой-то мордобой, две желчные старые грымзы напрочь отказались ставить ей зачеты автоматом. Закрыть вопросы не проблема, но только с понедельника. Так что эту парочку ты увидишь только за день-два перед боем.

— Вы хоть учитесь и получаете какие-то знания. А я с момента подачи документов не был в РГАФК-е ни разу. Знаю, что числюсь, что получу и зачеты, и экзамены, но не более… — расстроенно вздохнул я, заставил себя сесть, затем встал и поплелся в туалет.

— А о том, что не пропустил ни одного занятия по английскому и китайскому даже во время тренировок с Грейси ты, конечно же, забыл… — желчно прокомментировала Кравцова.

— Тушка в порядке, а мозги в ауте… — авторитетно заявила Линь и пообещала реанимировать. Потом. Когда вернусь. И попробовала, уложив на кровать, размазав по спине массажное масло и начав разминать трапеции. Но полегчало мне не от этого, а от голоса Насти, завалившейся рядом, запустившей пальцы в мои волосы и задавшей правильным тоном правильный вопрос:

— Может, расскажешь, что тебя гнетет?

За два с небольшим месяца знакомства они с Джинг как-то умудрились врасти мне в душу, а Эрика, хоть и ощущалась «чуточку подальше», была без гнили и уже заслужила пусть не безграничное, но все-таки доверие. Так что я признался, что Борисыч заставил вспомнить первые месяцы жизни без родителей, закрыл глаза и начал описывать отдельные фрагменты того, что появлялось перед внутренним взором…

…Я иду вокруг порядком обшарпанного здания детского дома и чувствую себя приговоренным к смертной казни, поднимающимся на эшафот. Практически из каждого окна пятиэтажки на меня смотрят ее обитатели. И если во взглядах детей можно обнаружить весь спектр чувств, начиная от лютой ненависти и заканчивая искренним сочувствием, то взрослые взирают на меня с холодным равнодушием. Хотя, вне всякого сомнения, точно знают, куда и зачем я иду. В прошлой жизни — то есть, в той, в которой папа с мамой были еще живы, а я учился в самой обычной общеобразовательной школе Новокосино — эта картина взбесила бы меня до невозможности. И, вероятнее всего, сподобила вернуться обратно, чтобы высказать мужской половине преподавателей то, что я о них думаю. Но за последние восемь дней равнодушия взрослых было так много, что я даже не замедляю шаг — вразвалочку дохожу до заднего левого угла здания, пересекаю по диагонали относительно небольшой плац и вламываюсь в неухоженные заросли, которые должны считаться фруктовым садом.

Несмотря на вечерний полумрак, тропинку, которая ведет к местной площадке для разборок, нахожу без особого труда — утоптанная уродскими ботинками моих коллег по несчастью, она вьется между кривыми яблоньками, как бык… хм… это самое, и старательно подкидывает под ноги надкусанные или порядком подгнившие плоды. Впрочем, место, на котором меня обещали поучить уму-разуму, я бы прекрасно нашел и без нее — с той стороны, куда я ломлюсь, воняет дешевыми сигаретами, мочой и еще какой-то дрянью. Ну, и до кучи, именно с той стороны слышится чей-то визгливый хохот и обрывки фраз, щедро сдобренных матом.

Я практически не матерюсь. Да, могу рассказать близким друзьям чем-то понравившийся анекдот, скажем так, без купюр. Но делаю это вполголоса и лишь в том случае, если поблизости нет девушек и взрослых. Не из-за страха перед последними или стеснения, а потому, что лет в восемь вдумался в утверждение отца «Интеллигент может ругаться матом, но это не мешает ему составить красноречивый связный текст без употребления нецензурных выражений. Быдло ругается матом потому, что по-другому не умеет…» и пообещал себе никогда не выглядеть быдлом. В общем, к месту разборок подхожу чуть более раздраженным, чем покидал свой новый дом. Что не мешает отслеживать звуки ночного сада и пребывать в постоянной готовности к нападению со спины.

Полянку, на которую я выбираюсь в конце не такого уж и долгого пути, изучаю так же добросовестно. Первым делом оглядываю компанию подростков, большая часть которых старше меня года на три-четыре, и пересчитываю потенциальных противников. Затем обращаю внимание на освещение. Ну, и заканчиваю мероприятие попыткой оценить состояния поверхности, на которой предстоит драться. К сожалению, ни один пункт из вышеперечисленного не дает поводов для оптимизма. Рубиться против трех-четырех противников мне приходилось почти на каждой тренировке, но каждый из них был неплохо знаком, являлся моим ровесником и работал предельно корректно. А тут предстоит «знакомиться» сразу с одиннадцатью лбами заметно старше и тяжелее. Пару-тройку раз в месяц папа устраивал мне спец-тренировки, во время которых заставлял спарринговаться в условиях недостаточной освещенности, на неровной поверхности и при не самых благоприятных погодных условиях, но заставлять источники освещения колебаться так и не догадался. А единственная лампочка, освещающая поляну, свисает с ветки дерева на обычном проводе с патроном и мотается из стороны в сторону после каждого порыва ветра. Ну, а оценить состояние земли не представляется возможным, так как она укрыта толстым ковром из окурков, смятых пачек из-под сигарет, конфетных фантиков и тому подобной дряни.

Пока я разглядываю все это великолепие, с самой середины «трона», роль которого исполняет парковая скамейка, невесть какими путями переместившаяся с предыдущего места «службы» в эту дыру, подает голос местный дон Корлеоне. И, выражая мысли одним матом, интересуется, почему «его» часы все еще болтаются на моей руке, и какого… хм… этого самого я все еще стою, а не ползу к нему на четвереньках, зажав «подарок» в зубах.

Я слушаю этот бред краем уха. А сам разглядываю стайку потрепанных «красавиц», окружавших разноцветным полукругом «трон», его хозяина и стайку прихлебателей. Хотя нет, не так — девчонок я оглядываю за считанные мгновения. Более того, успеваю запечатлеть в памяти даже особенности внешности хозяек самых выдающихся и красивых «достопримечательностей». Однако большую часть времени монолога залипаю на серо-зеленое лицо и исколотое предплечье своей ровесницы, валяющейся рядом с лавкой в состоянии глубочайшего наркотического угара — я догадывался, что жизнь в детском доме далеко не сахар, но обнаружить в нем наркоманку, признаюсь, не готов. Впрочем, в ступор не впадаю, поэтому на «приветственную речь» отца местной мафии отвечаю сразу после ее завершения:

— Это уже воспитание или все еще прелюдия?

Судя по тому, как он набычивается и сжимает кулаки, к такому поведению тут не привыкли:

— Не понял⁈

Я пожимаю плечами и объясняю. Постаравшись сделать это предельно доходчиво:

— Если ты собираешься меня воспитывать, сотрясая воздух и грозно надувая щеки,