– Нет, ну вы вдумайтесь! – в коридоре сказала Марине Самотина. – За неполный месяц, значит, у девочки вырос живот, и сразу родила, так получается?

– Действительно глупости, – сказала Марина.

На следующий день она увидела Самотину подавленную, сбитую с толка.

– Что случилось, Лариса Сергеевна?

– Ох, Марина. Одно с другим не сходится. Полиция утром приезжала. Спрашивала, не могла ли Лиля быть беременной.

– А почему им у самой Лили не узнать?

– Она не разговаривает. Не реагирует на расспросы. Я говорю следователю: в августе живот у нее был плоским, это точно. Я еще любовалась через забор, думала, что и я такой стройной была когда-то. Нет, к ноябрю она, конечно, и могла ходить на четвертом месяце, но чтобы родить? Чушь!

– И что полиция?

– Двор Тамары перекапывают. Трупик ребеночка ищут. Ну чушь же, чушь!

Никакого ребеночка полиция во дворе не нашла, и Самотина успокоилась. Сестрам Зайцевым сняли швы. За героем Прокопьевым активно увивались незамужние коллеги.

А Марина существовала между школой и общежитием, и ноябрь слился в один длинный хлопотный день.

Осень заканчивалась. Но у осени еще имелись в загашнике сюрпризы для молодой учительницы.

В пятницу после уроков она схлестнулась с отцом девятиклассника Ерцова. Жилистый мужик в лыжной шапке, в дубленке, вошел, пачкая песком и снегом свежевымытый паркет. От него за километр веяло луком и раздражением.

– Позвольте узнать, Марина…

– Фаликовна.

– Я давайте просто по имени, я вас старше лет на двадцать. Марина, за что вы невзлюбили моего Игоря?

– У меня к вашему Игорю нет никакой нелюбви. Я ко всем ученикам отношусь одинаково.

– По его дневнику так не скажешь.

– Простите, но Игорь к моим урокам не готовится совершенно. Шумит, огрызается. Сегодня пришлось их с Татаровой рассаживать – так они внеурочными делами увлеклись.

– Ну, допустим, у них с Татаровой любовь.

Марина искренне удивилась:

– А я тут при чем? Если Татарова не против, если ее родители – за, пятнадцать лет, самое время, мало, что ли, беременных школьниц по стране?

В памяти прошмыгнули истории про племянницу вахтерши.

– Это, в конце концов, забота их классного руководителя, – продолжала Марина, стараясь не дышать луковым запахом визитера, – но на своих уроках я требую порядка.

Ерцов не унимался:

– Если Игорь такой плохой…

– Я не говорила!

– …почему на других предметах он ведет себя тихо?

– Кто сказал «тихо»? Пойдите по учителям! Спросите Ольгу Викторовну, что он творил на истории.

– Ольга Викторовна мать Игоря вызвала, рассказала.

– Ну вот!

– И вы бы вызвали. Двойку ставить зачем? Аттестат запороть хотите?

– Впереди шесть месяцев, чтобы исправить все двойки.

Ерцов уселся на край парты и хрустнул кулаками. С его ботинок текло.

– Марина, послушай меня. Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Моему сыну литература даром не сдалась. Стишки ваши, – он кивнул на портрет Маяковского. – Какой в них смысл? Он – ребенок, ему гулять надо, свежим воздухом дышать. А не гнить над этими вашими классиками.

От наглости Ерцова Марина онемела. Слова застряли в глотке.

– Я эту хрестоматию полистал – пригодится оно кому-то в жизни? Тебе многое твой Пушкин дал? Деньги, может любовь?

Он повысил голос, казалось, вся школа слышит. Наслаждался смятением зеленой девчонки. Дверь открылась: «спасение!» – тукнулась надежда и сразу умерла. В кабинет заглянула Каракуц.

«Вдвоем, – подумала Марина, – они меня раздавят. Запла́чу, не выдержу».

– Это что такое? – нахмурилась завуч.

– Да вот, Татьяна Сергеевна, на философские темы общаемся.

– Встать с парты! – скомандовала Каракуц. – Вы что себе позволяете?

– Я… – Ерцов стушевался.

– Вас ноги вытирать не учили?

– Извините, тут подошвы…

– Вы что же, учителям «тыкаете»?

– Мы с Мариной…

– С Мариной Фаликовной, – почти не разжимая губ, прошелестела Каракуц. Марина, остолбенев от неожиданности, наблюдала.

– Да, с Мариной Фаликовной. – Ерцов, словно кролик перед удавом, замер перед завучем.

– Доложила вам Марина Фаликовна про поведение Игоря?

– Доложила.

– Действуйте. Времени в обрез. Не поменяется – на второй год пойдет. А по поводу домашнего задания: я на каждый урок литературы буду приходить и проверять. Чтоб у него от зубов отскакивало. Ясно?

– Да, конечно. Мы с матерью уже работаем.

– До свидания. – Каракуц подвинулась, показывая папаше выход.

– До свидания, Татьяна Сергеевна. До свидания, Марина… Фаликовна.

Ерцов ушел. Каракуц осмотрела, кривясь, лужицы.

– Двоечник. Девять лет стулья протирал. Плешь проел. Таблицу умножения так и не выучил. А нынче с сынком его носимся, с писаной торбой.

– Спасибо, Татьяна Сергеевна. – Марина чувствовала, как трансформируется за минуту ее отношение к завучу. Кто бы предположил, что Каракуц примет ее сторону, защитит от хама?

– Окна откройте, освежите кабинет. – Завуч повернулась к Марине тяжелым задом. – Макаренко бил их, собак. Неучей. Так и писал в «Поэме»: избил и не жалею. Человечище.

Люба Кострова пошатывалась от смеха, слушая Марину.

– Вот это да! Каракурт встала на сторону добра.

– Мне бы так. Резко, по делу. Не сюсюкаться.

– Это нужно – к хамам привыкнуть. Радости мало.

В понедельник Люба отмечала день рождения. Марина пришла пораньше, помочь сооружать бутерброды. В кабинете Люба сервировала стол, ее дочурка очищала от кожуры бананы.

– Поздравляю, милая. – Марина обняла подругу. – Пока никого нет, хочу вручить подарки. Очень скромные.

Она выставила на стол домашнее вино – от дедушки, домашний, бабушкин, мед и завернутую в бумагу фотографию.

– Это для музея.

Люба развернула упаковку и присвистнула.

Черно-белое фото в рамке запечатлело двухэтажное здание с ризалитами и стоящего у крыльца, опирающегося на трость господина.

– Это же поместье Стопфольдов! – воскликнула Люба. – И… неужели сам Георгий Генрихович?

– Собственной персоной, – сказала Марина. Настя приподнялась на цыпочки посмотреть снимок.

– Кто этот, мам?