– За что мы платим деньги?

– За что?

Зайцева опять рассказывала о драке, распаляя толпу. Тухватуллин перебил:

– Все верно, никакого яда. Старуха впала в маразм.

– Но мог быть и яд, – не отставала председатель, – раз в пищеблок вход свободен для любого психа.

– Нет, – поменяла сторону Зайцева, – вы не перебарщивайте. У нас не проходной двор.

– Помолчите, – гаркнул Тухватуллин. – И поблагодарите Бога, что это все произошло не на улице, где вам никто бы не помог, а в школе с бдительными учителями, вовремя обезопасившими детей. Ну уволил бы Костров старуху, она что, не жила бы рядом с нашими сыновьями и дочерями?

– Давид Тимурович прав, – поддакнул вдруг Проводов.

Посеянные сомнения давали ростки.

– В целом да, самоотверженно дрались с психопаткой…

– Детей защитили… но все же…

Но все же испятнанную репутацию было не отмыть, и троих учеников – из четвертого и пятого классов – родители перевели в новую школу. Порча действовала, и Кострова угнетало тревожное ощущение: это лишь начало. Будет хуже.

Тамара спускалась в подвал. Как он мог забыть?

В памяти всплыли обрывки разговора:

«Нечестивый Лик… гнилостный… Тамара сказала. Как увидала его…»

«…А что ж она по подвалам шастает?»

«…Привел чудо-юдо показать…»

Тамара была внизу и сошла с ума. Может, видела львов в оранжерее или саранчу, летающую в пурге. Кто следующий? Игнатьич? Тиль? Сам Костров?

Он представил, как собирает в банку слюну – угостить детвору. Как нападает с ножом на несчастных сестер Зайцевых, а Прокопьев снова нейтрализует маньяка.

Удивительно: он улыбнулся, шагая по западному крылу.

В мастерской, заставленной столярными инструментами, Тиль обедал.

– Приятного аппетита, Сан Саныч.

Разглядывая двухметрового здоровяка, Костров расслабился. В голове не укладывалось, что добрейший Тиль способен навредить кому-то.

«Кому-то, кроме себя», – уточнил Костров, вспомнив долгий период тилевской депрессии.

– Угощайся. – Трудовик подтолкнул к директору пластиковый контейнер с пастой. Совсем не холостяцкое блюдо.

– Папарделли? – узнал Костров. – Колись, ты что, завел себе подружку?

– Купил сборник рецептов.

– Я предпочитаю еду попроще. Только Любе моей не говори.

Тиль ковырнул одноразовой вилкой макароны.

– Сан Саныч, – кашлянул Костров, – дело есть.

– Я слушаю.

– Как давно мы дружим? Лет пятнадцать?

– Около того.

– Последнее время… последние года два… мы реже общаемся, но…

– На то были веские причины, – сказал Тиль.

– Да, само собой. Но раньше… ты помнишь наши разговоры?

– Помню.

– У нас не было друг от друга тайн. Я доверял тебе то, что даже Любе не доверял.

Тиль смотрел испытующе. Тяжелый, сканирующий взор.

– Скажи, – решился Костров, – происходит что-то странное?

– В каком смысле?

«Ты прекрасно понял в каком», – подумал Костров.

– Что-то, что не поддается логическому объяснению.

Казалось, трудовик не будет отвечать. В тишине громко тикали часы. Наконец Тиль встал из-за стола.

– Пойдем.

От мысли, что Тиль ведет его в подвал, по позвоночнику пробежал холод. Но трудовик остановился у кабинета сразу за мастерской. Открыл ключом дверь. Многозначительно хмыкнул, пропуская директора в вытянутое пыльное помещение, разграниченное огневым рубежом. Школьный тир пах почему-то восточными сладостями: лукумом и пахлавой. В полумраке угадывались модули мишенных установок и тросы, перемещающие бумажки с мишенями. Стрелковые рамы были снабжены лампами и опорными площадками. В шкафу, под замком, хранились пневматические мелкокалиберные винтовки.

Костров повернулся к Тилю. Великан кивнул вглубь комнаты. Слабо улыбнувшись – мышцы внезапно онемели – директор пошел туда, куда указывал Тиль. За рамы, к жестяным силуэтам кроликов и свиней, к облупленной стене в метках от пулек.

Тир облюбовали муравьи.

Костров ухватился за трос, словно боялся, что ноги перестанут держать. Не привычные букашки, вылезающие летом из земли – по шпаклевке сновали крупные рыжие особи, каждая величиной с первую фалангу мизинца. Упругие налитые брюшки напоминали виноградины, поросшие светлой щетинкой. Длинные лапки цеплялись за трещины, усики шевелились. Целая колония муравьев непрестанно ползала по стене, по кругу, по часовой стрелке.

– Это достаточно странно?

Костров содрогнулся. Тиль подошел вплотную и говорил, склонившись к его затылку; дыхание обдувало кожу.

– Это странно, да?

Насекомые образовывали лицо, которое морщинилось и двигалось, скаля рот, растекаясь и вновь собираясь непостижимым рисунком.

Нечестивый Лик, удачно скопированный живыми красными телами.

Глаза из сотен муравьев сверлили мужчин.

– Что это? – прошептал Костров.

– Это Знак, – ответил вдохновенно Тиль, – мы избраны. Оно рождается в недрах школы. Оно скоро родится.

Произошедшее в столовой обсуждали все: и дети, и педагоги. История, как капустный кочан, укутывалась листьями сенсационных небылиц. Самую странную сплетню озвучила англичанка Аполлонова.

– Моя кума работает в амбулатории, – сказала она, – врачи говорят, племянница Тамары незадолго до освобождения родила.

Учительская ахнула и зашепталась.

– Ее матка расширена, наружный зев открыт, идет молоко…

– Ерунда, – возмутилась Лариса Сергеевна Самотина, – они жили от нас через забор, я встречала несчастную девочку в сентябре. Никакого живота не было.

– Хорошие соседи, – окрысилась вдруг Аполлонова, – под боком девушку пытали, так вы не слышали.

– Не слышала! – Самотина хлопнула тетрадками по столу.

– А про беременность вы, с вашей внимательностью, прямо уверены!

– Конечно, уверена! Лиля летом во дворе загорала в купальнике. Я что, не поняла бы, носит она ребенка или нет?

– Да уж, Александра Михайловна, – поддержала Самотину Кузнецова, – глупости ваша кума говорит, а вы глупости повторяете. Не плодили бы слухов, а то до школьников, упаси бог, дойдет.

Аполлонова кудахтала гневно, настаивала на своем.