Зал убито молчал.

– Перейдем ко второму пункту. – Пастраго допил остаткии спрятал баклажку. – К вопросу о женщинах, то бишь про баб-с. Любовь –это, скажу вам, такое чувство… – он вздохнул, как уэллсовскиймарсианин. – Одним словом, венец и квинтэссенция. Трепетное дрожаниеобнаженного электрического провода. Погода, где-то тут балалайка была?

Он отодвинул окостеневшего Тютюнина, пошарил под столом,вытащил за гриф обшарпанную месткомовскую гитару и уверенно взял несколькоаккордов. Тютюнин сидел в воздухе, как на стуле, Придя уже в каталептическоесостояние. Сбоку слышалось грозное сопение Адамяна.

Угадав мелодию, Брюс в глубине зала стал подыгрывать набаяне. Пастраго запел:

Постель была расстелена,

а ты была растеряна…

– Ну, вы поняли, к чему я, – продолжал он, небрежношвырнув гитарой в Тютюнина. – Ведь поняли, кобели? Ишь, скалитесь… Носкажите-ка вы мне, написал бы Ваня Петрарка свои услаждающие барабанныеперепонки многих поколений сонеты, случись ему переспать с Лаурой? Молчите,паршивцы? Нешто в постели дело? Вы! – Он патетически воздел руки. –Вы же, сволота с воздушного флота, напрочь разучились чисто, нежно, возвышеннои романтически любить! И не оправдывайтесь, нечего врать, я сам давно такойстал, не проведете! Зеферические колыхания влюбленной души вы променяли на рисксловить вульгарный триппер! Высокие переживания вы заменили самой пошлойсублимацией – все эти ваши официантки, лаборантки, хиромантки… Что вы тамбормочите, эй ты, рыжий, в пятом ряду! Кто теоретик чистой воды? Да я сто разловил, к твоему сведению, я к профессору Рабиновичу как домой хожу, вопросов ужне задает! А ты тут мне поешь! – он погрозил пятому ряду волосатымкулачищем. – Резюмирую: вы полностью оскотинились и разучились любить,поганцы летучие, Икары похмельные. И вы, и я – одинаково неприглядные личности,только я понимаю насчет себя, какое я пропащее дерьмо, а вы насчет себя – покачто нет. Но как клюнет вас… Конец лекции. Вопросы будут?

Зал ошарашенно молчал. Потом взорвался дикой овацией, какойникогда не удостаивался даже Президент Всей Науки. Пилоты с первых рядов, ломаястулья, ворвались на сцену, схватили профессора Пастраго, подняли на руки ипонесли к выходу. Остальные хлынули следом, вопя, свистя и аплодируя. Плывя надголовами, профессор благожелательно улыбался, раскланивался на все стороны ипожимал отовсюду тянувшиеся к нему руки.

Панарин не мог идти – его мотало от хохота. Кое-каксправившись с собой, он побрел через опустевший зал. На сцене Адамян,сграбастав Тютюнина за глотку, прижал его к стене и зверски-ласковым голосомвопрошал:

– Ты мне кого привез, зараза профсоюзная? Тебя за кемпосылали? У нас про что лекция планировалась?

– Разве ж я знал… – хрипел Тютюнин. – У него жброшюры… И гонорис казус…

– Дурак ты, Тютюнин, – грустно сказал Адамян, отшвырнулполуживого предместкома и потащился за кулисы. Завидев Панарина, остановился,величественно взмахнул рукой, изрек:

– Все разрешаю. Хоть жрите друг друга. Только ключей не отдам,повозитесь, умельцы…

Панарин, идиотски хохоча, отправился в бар; там уже былполный кворум: играла музыка, плясали цветные огни, столики сдвинули в одиндлинный стол, профессора Пастраго усадили в красном углу и наставили перед нимбокалов, рюмок, фужеров. Как героя дня Панарина усадили рядом с Пастраго – тотблагодушно гудел что-то в бороду, прихлебывая из всех бокалов помаленьку.

Заплаканная Зоечка принесла закуску. Зоечка и слезы – этомало вязалось между собой, и застолица взревела:

– Ты чего, Зойка?

Зоечка задрала подол, и Панарин понял, что означалазагадочная фразочка Адамяна насчет ключей. Хит-роумный Тарантул раскопал вбиблиотеке на «материке» чертежи средневекового пояса верности, сделал заказничего не подозревавшему заводу-поставщику и под угрозой увольнения по статьенацепил пояса на всех официанток, лаборанток и продавщиц.

Собравшиеся обозрели стальную скорлупу и растерянно почесалив затылках. Кто-то вздохнул:

– Система ниппель…

– А если автогеном?

– Шкурку опалим.

– Лазером?

– Тоже припечет.

– Мать вашу, механики, неужели не подберете отмычек?

– К этой штуке? – пожал плечами обер-механик, известныйтем, что однажды изготовил самогонный аппарат из двух барометров и японскойэлектронной игрушки. – Как на духу – бессильны, братие…

– Так это что же нам теперь? – заорал ЛеняШамбор. – Братва, сарынь на кичку, котлы вверх дном, бунтуем!

– Тихо, шпана! – рокотнул Пастраго. – Какие же выученые, олухи, если не умеете нетрадиционно подходить к проблеме? Посуду мне!Алкоголя!

Он взял самый большой бокал и стал смешивать напитки покакой-то непонятной системе – одного плескал помногу, другого всего каплю.Зрители примолкли, только шепотом считали сорта набиралось что-то околотридцати.

– С Богом! – Пастраго картинно перекрестился и плеснулв замочную скважину своей дьявольской смеси. Через мгновение, показавшеесясобравшимся вечностью, в замке что-то заскрежетало, заскрипело, залязгало, и«пояс верности» звонко упал на пол. Грохнули аплодисменты, профессорраскланялся. Зоечка, прижав к сердцу бокал, убежала на кухню, и там раздалсядружный радостный визг.

– Вот так, судари мои, – Пастраго пригладил ладоньюбороду, – овладевайте эвристикой, то бишь нетрадиционными методами решениятехнических задач и жизненных проблем… Кстати, у вас лишней ставки в лазаретене найдется? Уж если повсюду нелетная погода – не принимают ни Саламанка, ниУрюпинск…

– Господи, Верфоломей! – Леня прижал руки к сердцу – Даради такого человека мы всех наших врачей-вредителей разгоним, и будет у нас влазарете родная душа!

– Это точно, родная душа. Многое у вас будет… –пообещал Пастраго, и в его глазах промелькнуло что-то новое, плохо вязавшееся сокружающим гаерством. Промелькнуло – и исчезло. Панарин мог и ошибиться попьяному делу…

Захлопали пробки. В дверях духом бесплотным возникмеланхоличный Тютюнин, робко присел на свободный стул и тихо попросил, глядя впространство:

– Налейте, что ли…

– Наконец-то! – взревел Стриж. – Из Савла в Павлы!Ребята, за обращение Тютюнина в истинную веру – гип-гип!

– Ура! – взревела застолица.

И началось. Боденичаров, успевший слазить в террариум,вернулся с полным мешком черепах. Им прикрепили свечки на панцири, вырубиливерхний свет и пустили черепах ползать. Зыбкие огоньки медленно плавали надполом, звенели бокалы, стучали вилки о тарелки, плакал быстро рассолодевшийТютюнин, и профессор Пастраго, задумчиво терзая гитару, напевал:

Не могу найти себе я места,

будто тронутый я.