До сих пор моя невеста мной нетронутая…

Поодаль ему подвывал Брюс, закрыв глаза, уронив чуб на баян:

Но вот настал двенадцатый,

победа горяча,

и пулею погашена вь-енчальная свь-еча…

Что-то непривычное чувствовалось в пьяном разгуле, что-тоизначально чуждое этому миру, но проклюнувшееся вдруг.

– Нет, это потрясающе, – тихо сказал Панарину ЛеняШамбор. – Ты чуешь, во что эта борода загадочным образом начинаетпревращать наш шабаш? Черт побери, здесь же лирические настроения прорезаются,чувствуешь? Да мы такого сто лет не видели с тех пор, как Семеныч разбился, атому уж… Как ты сейчас выглядишь со стороны, рассказать? Имеешь в лице нечтотебе несвойственное.

– Как и ты, наверное. – Панарин грустно смотрел напузатую бутылку с золотой наклейкой. – В точности как ты. Леня, ячувствую, что эта борода – мина замедленного действия, а у меня нюх, все мы надВундерландом обучились проскопии и всему такому прочему… Все правильно – намнужен такой же исповедник, как мы сами: такой же, только острее сознающий своюсущность, обнаженный электрический провод…

– Любопытно, какие результаты наука получила бы, летай надВундерландом женщины? Я серьезно, Тим. Сколько можно? Топчемся на месте, давнопора менять методику. Верблюжьи караваны, плоты, женщины, черт с рогами… Необязательно наша смена должна быть чище нас. Лишь бы они начинали иначе.Посмотрим, что получится с этими истребителями. Очень мне любопытно.

– Любопытно?

– Ara, – сказал Леня.

– А тебе не кажется, что тыкать в Вундерланд истребителямиглупо и опасно?

– Эксперимент, – пожал плечами Леня. – А любойэксперимент – это крайне интересно.

– Как ты думаешь? У них будут метрономы?

– Понятия не имею, Тим. Ладно, хрен с ним со всем. Знаешьанекдот, как Президент Всей Науки встретил Чебурашку?

По стеклам шлепал слабый дождик. Идиллически ползаличерепахи, таская оплывающие свечи. Даже Пастраго, личность со многими потайнымиящичками, по мнению Панарина, не смог смаху переломить сложившийся за долгиегоды уклад, и все шло в обычном почти ритме – споры, драки, матерки, истерики,песни вразнобой, в темных углах приглушенно повизгивали официантки, выплевываласинкопы установка, телевизор с вырубленным звуком показывал очередную сериюсорокасерийной «Биографии Президента Всей Науки» (в этой речь шла о том, какПрезидент ассистировал Менделееву, помогал Эйнштейну вывести теориюотносительности, растолковывал Циолковскому третий закон баллистики, а НорбертуВинеру – второй закон термодинамики), Брюс в длинных полосатых трусах иформенном свитере мотался по залу с баяном.

– Мужики! – взвился вдруг колышущийся Тютюнин. –Вот вы меня вечно по мордам, вы меня – за дешевку, а я… Ну что я? Меня из техникумаза любовь выперли, да и терпеть я не мог в задницу коровам глядеть… Ну а еслине умею я больше ничего, если ни на что не способен? Вот и пошел по профсоюзнойлинии. Я-то хоть дерьмо безвредное, а вы – опаснее, вы вроде бы при деле… (Леняполез из-за стола, но Панарин крепко держал его за локоть.) А я когда-то ведьромансы петь умел! – Он выхватил у кого-то гитару и в самом деле довольносносно заиграл-запел:

Кавалергарда век недолог,

но потому так сладок он.

Труба трубит, откинут полог,

и где-то слышен сабель звон…

Он вдруг грохнул об пол гитару, упал на стол и заплакал.Направлявшиеся было к нему со сжатыми кулаками отодвинулись, смущеннопереглядываясь.

– А песенка-то про нас, – сказал кто-то.

– Да все оно про нас. Если покопаться как следует, выяснится,что и Библия про нас, и «Одиссея», и «Гильгамеш»…

– Ты слушай сюда. – Леня Шамбор стиснул плечоПанарина. – Не такая уж редкая штука, когда человек перерождает в лучшуюсторону свою паршивую дотоле душонку. Иногда под влиянием женщины – былипримеры. Иногда в силу того, что открывает в себе талант писателя, художника,музыканта. Примеров тоже предостаточно.

– Ага, – ехидно сказал Панарин. – Рембо, кпримеру, или Вийон, или Гамсун.

– Не передергивай, я не о. том… Ну, а наша профессия –смогла она заставить кого-то из нас переродиться в лучшую сторону? Нет,выстрелю в морду любому, кто скажет, что мы работаем зря или выбрали не торемесло. Но что-то неладно, все не так, ребята… Может быть, следует оцениватьпрофессии с точки зрения того, насколько они способны заставить человека статьдушевно чище? Я понимаю, что основное за-висиг от самого человека, и все же?Все же? Неладно что-то в президентском королевстве…

– Не знаю, – сказал Панарин. – Может быть, тыправ, а может, чушь собачью порешь.

– Ты не хочешь говорить на эту тему.

– А ты? – Панарин приблизил к нему лицо. – Тыпротрезвеешь и все забудешь, это все всплывает в нас по пьяной лавочке – потомучто слишком много вопросов, слишком серьезные они и мучительные…

– Но должны же где-то быть все ответы на все вопросы?

– А вот те шиш, – сказал Панарин. – Нету такогоместа. Если правда, что счастье – это вечная погоня за счастьем, то почему неможет быть того же самого со смыслом жизни?

– А вот тебе теперь шиш. Это – не ответ, а бегство отответа…

Тютюнин ожил:

Проходит жизнь, проходит жизнь,

как ветерок по полю ржи.

Проходит явь, проходит сон,

любовь проходит, проходит все…

– Вот смотри, – сказал Леня Шамбор. – Вот тебе изастегнутый на все пуговицы предместкома, которого мы били что ни суббота. Арасстегнулся – и вот оно… А что в нас? Что? Но мы ведь все наутро загоним насамое донышко, верно, Тим?

– Верно, – сказал Панарин. – Наливай, что ли.

Зал грохотал и гудел, метались цветные пятна, на экранетелевизора Президент Всей Науки, судя по всему, учил Канта основам философии,бешеные ритмы заставляли стены вибрировать, плясали у бассейна пьяные механикис полуголыми лаборантками, кто-то рухнул, Коля Крьмов сползал под стол, волочаза собой скатерть, Пастраго гадал по ладони притихшей, почти трезвой Зоечке, икаждый вопил, что приходило на пьяный ум. Шабаш раскрутился, как извлеченная избудильника пружина.

Нынче все срока закончены,

а у лагерных ворот,

что крест-накрест заколочены,

надпись; «Все ушли на фронт»…

И в лицо плеснула

мне морская соль,

это мой кораблик,

это я – Ассоль…

В зал вошла Клементина. Меньше всего Панарину хотелосьвидеть именно ее, именно здесь, и именно сейчас. Ежась от жгучего стыда, оннепроизвольно пригнулся, но в лопатки ему уперлось что-то широкое – этоПастраго, не отрывая взгляда от Зоечки, другой рукой заставлял Панарина сидетьпрямо.