спал с Кристиной Профьюмо,

а майор товарищ Пронин

ночью спрятался в трюмо…

– Хватит! – рявкнул Панарин. – Вам же страшно! Вамочень страшно себя, Варфоломей!

– Ага, – сказал Пастраго. – И тебе тоже.

– Да нет, что угодно, только не страх, я пьян…

– Да ничего ты не пьян, голубчик, – пробормоталПастраго, буравя его взглядом, и Панарин ощутил, что в самом деле трезв, какТютюнин до грехопадения.

– А кому было страшно, кому нет – историю это не интересует,равно как всевозможных Несторов и Анонимусов, – сказал Пастраго. – Новот кем мы были, дерьмом или чем-то чище – историю, быть может, ой какзаинтересует энное количество лет спустя… Что стоишь? Топай!

Он слабо махнул рукой и рухнул на стол, в тарелки и бокалы.Зоечка заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.

Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий остовмашины, поднял воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождикомполкилометра до коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.

Клементина сразу же его впустила.

6

Вот и окончен последний полет.

Черные горы. Малиновый лед.

Грустные краски заката.

Больше не резать крылом небеса.

Но не согласны с судьбою глаза —

темная воля крылата…

Л. Замятнин

Утром Панарин обнаружил на доске объявлений два новыхприказа. Первый извещал, что с сегодняшнего дня профессор и доктор гонорискауза В.Б. Пастраго назначается главным психологом медсанчасти Поселка. Вторымобъявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину – за катание в ночное время ив нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсовупадочно-нигилистического содержания.

Уже активно действовал Комитет Организации БракосочетанияКОБРА. Работа нашлась с момента учреждения комитета – на Площади имениПокорения Антимира объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел иорал:

Я в деле, и со мною нож,

и в этот миг меня не трожь…

Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал магазина«Молоко». Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев, трое отгульных механикови поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик вермута,велели громко не орать и заперли на висячий замок. Появился профессор Пастрагов хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в петлице. Его обыскали и,не найдя ничего алкогольного, пропустили на площадь, куда уже стекалисьпринаряженные и трезвые аборигены. Нетрезвых задерживали и уволакивали кТютюнину сотоварищи. КОБРА работала с неумолимой быстротой своей ползучей тезки– бдительный Леня Шамбор, чей интеллект с похмелья был обострен, ухитрилсяразоблачить Колю Крымова, запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.

– Вот, ведь можете, – сказала ПанаринуКлементина. – Можете?

– Ага, – сказал Панарин. – Денек-то мы можем, чегоуж там… Ты что такая ненормально веселая?

– Свадьба же.

Клементина надела голубое кружевное платье, улыбчивощурилась и пристукивала каблучками. Над Поселком гонялись за редкими облачкамиоранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого серебра, иоблачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок Чайковским иГлиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики с шампанским.Объявился вдруг Шалыган – побритый и причесанный, в черной тройке, украшеннойдесятком орденских планок, при галстуке Айви Лиг и букетике гвоздик. На негообалдело оглядывались.

Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, вотглаженной форме с золотыми Эдисонами в петлицах:

– Ахнуть хочешь?

– Излагай.

– Тарантул уходит.

– Врешь!

– Через два месяца. По состоянию здоровья, –авторитетно сказал Митрошкин с уверенностью человека, отвечающего за своислова. – Будет новый. Молодой, наших лет, доктор в тридцать, членкор втридцать два. На той неделе прибывает пополнение – орава молодняка, из училищаимени Холопа Никишки, как всегда.

– Да-а… – сказал Панарин.

– Чему тут удивляться? – пожал плечами Шалыган. –Тим, Тарантул – последний мамонт Поселка, последний динозавр тех времен, когдавначале требовали результатов, а уж потом вскользь интересовались процентомпотерь.

«Интересно, сам-то ты из каких зверей будешь?» – подумалПанарин, украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам – был там и полный наборорденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад ипроявленные при этом) ордена Командора Беринга, и ленточка Звезды Улугбека,которую Панарин видел впервые в жизни на живом человеке, и ленточки,принадлежавшие регалиям, о которых Панарин вообще не имел понятия. Чудитдедушка? Или нет?

– Вот тебе и выход, – сказал Пана-рин Клементине, чтобыуйти от загадок. – Понаедут молокососы с твердыми моральными устоями,воссядет тридцатипятилетний членкор, и все уладится.

В динамике заиграл горн, и публика в ожидании выходановобрачных стала строиться шпалерами.

– Тим!

Сзади стоял капитан Окаемов, румяный двадцатипятилетнийдетинушка, начальник Отдела Безопасности – косая сажень в плечах, серебряныелары, Боги-охранители, на погонах. Сейчас он выглядел странно – весь какой-томятый, взъерошенный.

– Что? – спросил Панарин.

– Пойдемте. Немедленно.

– Что случилось? – встревожилась Клементина. –Сегодня ведь нет полетов.

– И не будет, не будет… – Окаемов бочком-бочкомотходил, волоча за собой Панарина. – Мы в клинику, человеку там плохо,начальство просит позвать…

Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый исовестливый. Энергию ему оказалось некуда приложить – его безопасники неслискучную службу в качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при авариипосадочные полосы да отволакивали в вытрезвитель подобранных в горизонтальномположении пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своейполуненужностью и малозначимостью, отчего, по достоверным данным, частенькозапирался ночью в цейх гаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходитьстеснялся – вдруг да обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе песни.Кончал он обычно тем, что находил какой-нибудь дрын и порывался наружу – идтидраться с засевшими в Вундерланде драконами и чудо-юдами. Тогда, из караулкиприходил седой старшина Касторыч, по слухам, помнивший еще легендарногонадворного советника аэрологии Сперантьева, запускавшего некогда надВундерландом воздушные шары с наблюдателями, лихими усатыми поручиками лейб-аэростатногоего величества полка имени кесаря Рудольфа, и баллоны с громоздкими ящикамифотографических камер. Касторыч показывал начальству ядреный кулак свытатуированным Коперником и, наплевав на субординацию, осведомлялся: «А в рылоне хошь, салага»? Окаемов тогда сникал, покорно делал кругом через левое плечои засыпал в уголке, а Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом чекушку, банкус малосольными огурчиками и уходил на цыпочках читать по складам Лукиана иКрыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.