– Я ж тебя на руках качал, сволота ты поганая!

Старшина стражи стоял, сложив на груди руки. Лицо его было невозмутимым, словно он и не слыхал ничего. Зато в толпе позади него слыхали все очень хорошо, и заворчали, зароптали. Хон обернулся, потянул руку к мечу на поясе, и люди тут же смолкли, опустили головы.

Хрясь! – клюнул топор во второй раз. Загупала по сухим доскам голова.

Люди в толпе снова зашептались. Слов было не разобрать.

Третий преступник, человек в жутко грязной нарядной одежде, неумолчно бормотал, прося у Божини заступничества, и дико оглядывался вокруг. Вновь развеселившиеся люди отпускали едкие шуточки про его наряд и неверную поступь.

– Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, – как заговоренный, твердил мужчина, стреляя горячечным взглядом по сторонам.

В толпе глухо взвыла женщина, вслед за ней зашелся воплем ребенок.

Хрясь!

Руки у приговоренных были связаны за спиной, ноги – между собою, на длину веревки в полшага. Но четвертый приговоренный, стриженный «под эллордца» худой эльф, вырывался так отчаянно и кричал такое плохое, что пришлось его приложить по затылку и дотащить до плахи в бессознательности.

– Не по-человечески это – беспамятным головы рубить, – осудили басом из толпы.

– Так ведь он и не человек! – тут же отшутились несколько голосов.

Вокруг снова расхохотались и принялись перебрасываться колкостями под стук катящейся по помосту головы. Среди гогота старшина стражи расслышал несколько слов на исконно-эльфском – злобное «Йель’ва хон-на».

Последним вышел гном – сам вышел, на полшага впереди стражников, и с таким видом, словно делал собравшимся огромное одолжение. Он, единственный из приговоренных, молчал, только презрительно кривил толстые губы.

Из толпы позади Хона вывернулся Эдфур – почитаемый среди мошукских старожилов гном. В прежние времена, когда половина города непрестанно резалась с другой половиной города, этот гном был славен невероятной удачливостью, редкостно буйным нравом и очень остро заточенным топором.

По угрюмому выражению лица Эдфура Хон заподозрил, что гном на плахе – его приятель. Или ближайший родственник – кто-нибудь вроде внучатого племянника соседа по деревне свата Эдфуровой троюродной тетки.

Но на помост гном не смотрел, а смотрел на Хона. И не сердито, а просто насупленно.

– Ну? – непонятно спросил он и сложил на груди мощные короткопалые руки. – И чего ты скажешь про все это бдыщево дерьмо?

Старшина стражи сплюнул себе под ноги. Демонова матерь поймет этих гномов!

– Следующим балаболкам всунем в пасти кляпы, когда поведем их на плаху, – отрезал он.

Испятнанный топор, тускло блеснув на солнце, поднялся в пятый раз.

* * *

– Оль! – Худенькая молодая женщина замерла на пороге дома, удивленная.

Маг вперевалку поднялся по трем деревянными ступеням, остановился на крыльце, глядя на Умму с добродушной усмешкой. Она была такой забавной, когда ей случалось растеряться, – прям как дите малое, право слово.

– Ну что Оль, Оль, – проворчал он, продолжая улыбаться, – в дом-то позовешь? Нальешь компотику из еловых шишек, перескажешь новости?

– В баньке попарю и в печь посажу. – Она обрадованно рассмеялась, шагнула к магу, шутливо взъерошила его волосы, выгоревшие за лето и жесткие, как сухие пшеничные стебли.

Оль тоже рассмеялся, подхватил подругу на руки, обнял крепко-крепко, с удовольствием вдохнул запах трав, которым пропитались ее волосы и платье – крашеное, светло-голубое, не по-домашнему гладкое и ладное.

Как будто Умма ждала кого-то, кто не должен был понять, что его ждут.

Выпустив подругу, Оль внимательно оглядел ее смущенное личико и понял, что не ошибся. И в который раз мимовольно удивился, каким же молоденьким остается это лицо – ни морщинки, ни складочки, кожа аж сияет и румянец – во всю щеку. Чего тут делают с женщинами, в этом Эллоре? Вот даже матушка Оля, пожив в эльфийском пределе полмесяца, посвежела и вроде как помолодела. А та одинокая эльфийка, с которой мать поселили, – та по виду годится ей пусть не в дочери, но в племянницы наверняка, хотя лет эльфийке почти столько же.

– В баньку уже некогда, – маг кивнул на верхушки деревьев, на которых трепетали бледные закатные отсветы, – уже костры складывают. Я подумал – чего нам поодиночке туда плюхать? Зайду вот к вам, компотику хлебну, полюбуюсь на тебя, красу писаную. А там вместе и пойдем. Пойдем же?

– Конечно, пойдем! – Девушка посторонилась, пропуская гостя.

Домик, в котором жили Умма и ее племянник Аррин, был одноэтажным, маленьким, устроенным по эльфийскому обычаю не из бревен, а из внешних частей стволов от гигантских деревьев, переложенных смесью мха и какой-то местной смолы. Дома получались уютными, душистыми и очень теплыми. Хотя какая тут зима в Эллоре, смех один, ортайская осень бывает холодней.

Сеней поэтому нет, сразу за дверью – небольшая кухонька, от нее по три стороны расходятся полукруглые комнаты. Снаружи эльфийские дома похожи на поросшие мхом огромные пни, только с окошками и земляными крышами, из которых смешно торчат печные трубы.

Мебель внутри – деревянная, плетеная, частью – из того же Мошука: прежде городские мастера продавали в Эллор изрядное количество плетеных ларей, сундуков, шкатулок, стульев, колыбелек. В последнее время эльфы сообщались с Мошуком редко.

Умма налила сливового компота, подвинула к Олю плетенку с лепешками, горшочек с жидким липовым медом, глиняную миску с поздними яблоками – сочными, красно-зелеными.

– А где Аррин? – спросил гласник, хотя понятно было, что племянник Уммы не дома. Носится где-нибудь с друзьями, верно. Или гостит у родителей Кинфера в соседнем поселке. После того как старики потеряли сына, они еще сильнее привязались к спасенному им мальчишке.

Поняв, что остался с подругой наедине, Оль немного смутился. Когда-то давно, еще в первый школьный год, он, помнится, глядел на Умму с вовсе не дружеской заинтересованностью, хотя она этого не замечала. Впоследствии Оль как будто выбросил из головы то полудетское увлечение, но после смерти Кинфера временами думалось: а вот если бы тогда…

Впрочем, теперешние их отношения с Уммой были такими доверительными, теплыми, почти родственными, что вздумай сама магичка преподнести Олю подобный подарочек – он бы, пожалуй, шарахнулся до самого Мошука, причем шарахнулся бы совершенно искренне.

А все-таки непрошеные мыслишки нет-нет да и мелькали.

– Аррин умчался в соседнее селение, – Умма говорила ровным тоном, но близкому человеку становилось ясно, что она недовольна, – сказал, что ему слышится голос встревоженных деревьев оттуда и что он должен встретиться с тамошней Старшей.

– Голос деревьев, – крякнул Оль и окунул лепешку в мед.