чего совсем нельзя сказать, когда нужно прикончить ее поленом на лужайке. Лола проделывает это не колеблясь, два удара – но они не умирают. Я ею восхищаюсь – сама-то я сбежала на кухню, не могу ни насаживать червей, ни вынимать крючок, ни убивать рыб поленом. Лу не лучше – она не хочет их есть. Я сказала, что в таком случае они умерли напрасно, но в голове у меня только звук полена, падающего на тела рыб, которые бьются на пластике. И я тоже стала проделывать это: бац! – полено выбило рыбе глаз, его отшвырнуло на лужайку, поближе к нашему дому. В первый день фермер повез нас на лодке, мы не очень-то поняли, куда он нас везет, он греб быстро-быстро, расставляя под водой проволочные корзины-ловушки, чтобы поймать угрей – огромных озерных рыб, которые все норовили выскользнуть; мы кричали, угри уплывали под лодку, мы опять кричали. Штук десять ловушек, чудовище размером с лосося и с мордой крокодила, с большими круглыми глазами. Фермер засунул его в большое ведро из пластика, оно билось, вырывалось, с нами была истерика, оно было скользкое, и ведро было ему мало. Рыба лежала в холодильнике два дня, мы с Лу не хотели ее есть. Я позвонила маме из телефона-автомата на автостраде и спросила, как готовить nice fish pie[124], мы съели нашу акулу, я потрошила ее и чистила с отвращением[125].

* * *

Без даты

На этом пластыре остались волоски с груди Дерка Богарда. Это поистине любовь, мы ужинали вместе сегодня вечером, я чувствовала, что мне очень близко это причудливое сочетание преданности и gossips[126], горечи и необычайной скромности. Когда я увидела его впервые, я была под большим впечатлением от его книги, я боялась, что он реакционер, но эти заметки он написал, будучи гораздо моложе, я же видела перед собой человека, потрясенного на всю оставшуюся жизнь смертью своего друга, человека, цепеневшего от одной мысли об одиночестве и потере тех, кого он любит. В его маленькой квартирке – странная смесь всего, что составляло его жизнь. Я пишу эти строки в больнице, сидя рядом с Дерком, он, кажется, уснул, я пишу, сидя рядом с ним, и у меня впечатление, что я знаю Дадди всю свою жизнь.

* * *

Пятница 13 октября

Бедняжка Могги умер, ветеринар сказал мне, что он страдал, у меня не было выбора. Я просила, чтобы он пожил до воскресенья, когда я смогла бы быть с ним, но 11-го мне сказали, что он мяукал, это было слишком жестоко. В 5 часов его увезли, а вместе с ним ушла и часть нашей жизни. Он учил меня честности, но меня тогда не было дома, и я в панике искала того, кто мог бы с ним поехать. Шарлотта слишком чувствительна, Жака приводила в ужас мысль о том, что он увидит его страдания, Лу еще слишком мала, Кейт далеко, в конце концов с ним поехала Мирей[127]. Я увидела Жака в слезах, он рассказал, что его привезли, он вырыл яму, но не мог положить его туда, ему хотелось его гладить, он плакал возле этой ямы. Я подумала, что он большой молодчина, что сделал это. Он рассказал: «Я нашел матрешку Шарлотты, деревянную букву «К» от Кейт, фарфорового кота от Лу, потом я завернул его в свой свитер», он искал что-нибудь от Лолы. Он похоронил его на глазах удрученной Жозефины.

1990

«Где-то в этой жизни» Израэля Горовица

Жак использовал Пьера Дюкса и Зука в телефильме – так в 1990 году у меня появилась идея подсказать его имя для нашего спектакля «Где-то в этой жизни» по пьесе Горовица, имевшей большой успех. Дабади был режиссером-постановщиком, Пьер служил в «Комеди Франсез», в прошлом участник Сопротивления, соратник де Голля, человек безупречный. Перед началом спектакля он смотрел в зрительный зал сквозь дырку в занавесе и шептал: «Дорогая публика…», каждый вечер он умирал у меня на руках, плакал одним и тем же глазом, а после такого трогательного спектакля, уйдя со сцены, спрашивал за кулисами у своей жены: «Ну, как мы сыграли?» – настоящий актер. Пришел Серж, сел в первом ряду со стаканом вина, дымил как паровоз, плакал и громко сморкался в платок, я никого не видела, кроме него, потом мы вышли вместе с Пьером и его женой, это было едва ли не в первый раз, обычно я торопилась домой, к Жаку и детям. Как-то раз шум у Пьера в груди был такой, что я посоветовала ему обратиться к врачу, но он не захотел и спустя некоторое время умер. Когда это случилось, Серж попросил меня купить цветы и написал на карточке: «Пьеру, куда-то в другую жизнь», а тремя месяцами позже он ушел из жизни вслед за Пьером, а потом папа – через три месяца и четыре дня.

* * *

«Притворная любовь»

Я записала «Amour des feintes» («Притворную любовь») тогда же, когда играла по вечерам «Где-то в этой жизни». Поскольку мне надо было ежевечерне кричать, когда герой Пьера Дюкса умирал, я не могла взять, как обычно, высокие ноты, и Леришому приходилось прибегать к разным ухищрениям на своем пульте во время сеансов звукозаписи. Серж совсем выбился из сил, я говорила ему, что не стоит так утомляться. К чему такая спешка? Это может подождать… А он отвечал: «Я должен сделать тебе этот альбом, должен». Когда встал вопрос о конверте для диска, я спросила у Сержа, может ли он нарисовать меня: я имела в виду каракули, которые рисуют на старом конверте с английской маркой, когда разговаривают по телефону. Серж согласился, попросил Леришома принести в маленькую клинику, где он тогда находился, бумагу формата пластинки в 33 оборота и тушь; я села перед ним, чтобы позировать. Первый рисунок получился очень красивым, но это была не я, это была Бамбу. Тогда он попросил меня сесть поближе: он плохо видел. На втором рисунке уже была я, но мне показалось, что у меня какой-то злобный вид, и Серж сказал: «Это потому, что у тебя глаза светлые». Он сделал третий рисунок, но он был не так хорош, как второй. Тогда я сказала, что, может быть, добавить мне волос и опустить одну прядь на глаза, чтобы скрыть маленький зрачок. Но тут перо сломалось, разбросав повсюду кляксы, и я сказала: «Оставь, оставь! Так очень хорошо». Приехал Леришом в плаще, на улице был дождь, он сунул рисунок за пазуху, после