ждавшей в коридоре, мужа больше нет, он умер, родители тоже в двух шагах от того, чтобы потерять сына. Я считаю себя баловнем судьбы. Это было в четверг. В пятницу в 7:15 утра телефон – радио и телевидение Люксембурга на прямой связи. Потом звонят беспрерывно. Как загнанные звери, мы добираемся до палаты интенсивной терапии по лестницам, ведущим из кухни, пятый канал ждет в холле. Серж чувствует себя лучше, но нет, легкое кровотечение, переливание крови, мне объясняют, что им пришлось удалить больше половины печени, температура 39,6 °С, так страшно, но потом все хорошо.

* * *

4 мая

Одиннадцать утра, мама, папа, Лу, Сари-Лу и я едем с улицы Ла-Тур в отель «Рафаэль» обнять Сержа. Он великолепен, сидит в баре, молод, весел, в форме. К тому же его печень отрастает снова. В общем, мама с папой сочли, что он в полном порядке и очень мил. Папа выглядит немного усталым в своем темно-синем блейзере, белой шляпе и с орденом Почетного легиона, он тоже великолепен. Мама просто прелесть со своим фруктовым соком и медом, она была очень рада видеть Сержа. Внезапно Лу скорчилась от боли, у нее жуткий отит. Серж очарователен, мы ждем его кардиолога, раболепного М. А., тот сует ему антибиотик, не соизволив взглянуть, что там с ухом у Лу, везет нам, ничего не скажешь. И все же сегодня праздничный день. Чуть позже мы обнимаем Сержа, приветствуем его доктора, несмотря на то, что я не приемлю его снисходительного отношения к алкоголю и табаку. Короче, мы зашли в торговый комплекс, потом в дежурную аптеку, а потом Лу, напичканную антибиотиком, с прозрачным лицом, рвет где только можно. Хороши антибиотики!

* * *

17 июля

Серджио!

Давай прекратим ссоры, пожалуйста. Вот уже десять лет я звоню только для того, чтобы узнать, как ты поживаешь, я ничего от тебя не хочу, кроме твоей дружбы (это тоже кое-что, согласна), не хочу ни твоих денег (тут я справилась сама и очень этим горжусь), ни твоих упреков. Я укоряла себя в течение нескольких лет, этого достаточно для нас двоих, ты обрел свое счастье – во всяком случае, я так думаю – с Бамбу и Лулу, тогда к чему эти уколы, этот сарказм, эта изливаемая на меня горечь? Что до меня, то я тебе все простила, и все же были претензии, которые в тот момент казались мне оправданными, разве нет? Не знаю, но, возможно, надо сказать тебе, почему я ушла. Потому что я не могла больше выносить эту жизнь, построенную на доминировании, у меня было впечатление, что никогда ничего не изменится, но я-то изменилась, я выросла, совсем как Шарлотта, которая выросла из своей детской кроватки, а ты не желал этого замечать. Я не говорю, что это твоя вина, ты не мог измениться, и тогда я взбунтовалась, как какая-нибудь африканская страна, жаждущая legal recognition[122], мое нутро восстало. Я не хотела больше ни команд, ни приказов, я хотела, чтобы во мне видели меня, мою личность, даже если я ничто. Я ведь тоже умру, и ничто, которое есть я, тоже умрет. Ну вот, видишь, это не было обыкновенным обманом, как ты хотел, чтобы я признала в ту ночь в Élysée-Matignon, когда я пришла туда с тобой. Но ты был не способен понять, что я вернулась, чтобы быть человеком со своим мнением, со своей головой, со своими мыслями, именно таким человеком я хотела быть рядом с тобой, а ты – ты хотел представить меня прелюбодейкой, не достойной уважения со стороны твоих «друзей» из Élysée-Matignon. Этой толпы третьестепенных личностей, и мне плевать, какого они мнения обо мне, меня тошнит от них, от нашей жизни с ними, пять лет я постоянно лицезрела этих людей. О нет, Серж, я вернулась ради тебя, а не ради того, чтобы вечно играть роль подвыпившей куклы, развеивающей скуку однообразных вечеринок. Да и перед кем играть? Разве был там кто-то, кого мы любили? Зачем мне их мнения, убеждения? Если я звоню тебе спустя одиннадцать лет, то потому, что привязана к тебе – душой, воспоминаниями о прошлом, когда мы были молодые, такие смешные и такие разные. Ты и твоя семья – вы часть меня, я не смогу удалить вас из своей памяти, вы так же крепко там сидите, как папа или Кейт; если я по-прежнему звоню, то потому, что беспокоюсь о твоем здоровье, а еще потому, что хочу тебя услышать, мне не хватает и твоей матери, как и моей бабушки, и моего детства в Ноттингеме. Возможно, я слишком ностальгирую по своей прежней жизни, но ты в ней. Вот почему я тебе звоню, хотя знаю, что мое будущее тебе безразлично. Я никогда не ждала, что ты станешь проявлять ко мне интерес, если на тебе не лежит непосредственная ответственность, это меня уже не ранит, можно восхищаться, не надеясь на ответное чувство, ты всегда это говорил. Береги себя и Бамбу. Не травмируй ее, рассказывая ей что-либо обо мне. Она всегда была ко мне в высшей степени справедлива и добра.

Тебе повезло.

Джейн

* * *

Лето

Сон 1[123]: я решаю посадить папу в ручную тележку, чтобы он мог в последний раз увидеть мир, я хотела положить в тележку дерево, наподобие генеалогического, и все, что он сделал: фото с войны, с его свадьбы, чтобы объяснить жителям деревни, кем был папа, устроить «шоу», как говорил Жак. Мы оставили на столе в кухне записку, и вот уже три человека бегут куда глаза глядят, по дорогам, в тележке у них сидит мужчина, ошалевший от счастья, я тяну шею, чтобы увидеть, кто это там рядом с мамой, боюсь, как бы это не была я. Какое облегчение, я вижу девочку 12 лет, худенькую, с соломенными волосами, – это я.

* * *

Отдых в Финляндии

Лола, Лу и Жак вернулись с рыбалки с шестью рыбами, в следующий раз я иду вместе с ними. Жак насаживает мне на крючок земляных червей, Лола говорит, что их надо проткнуть два или три раза, они жутко извиваются. Мы погружаем их в темную воду озера, они всплывают и еще шевелятся. Рыба клюет, это здорово, но когда ты рыбу вытаскиваешь, ты должна достать у нее изо рта крючок, и я опять слышу шум, но, должна признать, когда рыба клюет, это весело,