Выясняется, что сегодня день рождения того парня, который привез нас сюда. «Happy birthday to you», – поем мы, как старые, бывалые солдаты. И прекрасный грузин, очарованный Шарлоттой, берет гитару и нежнейшим голосом поет по-грузински «Happy birthday». Мы замолкаем. Он красив, романтичен так, что можно умереть, голос жалобный. Мы прячемся под стол – от стыда за нашу заурядную «Happy birthday». Потом подают медвежатину. Шарлотта пишет открытки. Грузинский певец блистательно подражает французским певцам, английским и арабским.

Потом были трогательные тосты какого-то манерного пьяного адвоката, большого поклонника Тавернье. Я выкрутилась, вспомнив телеграмму Сержа: «Я бы хотел, чтобы эта телеграмма была самой прекрасной телеграммой…» – и переиначив ее так: «Я бы хотела, чтобы этот тост был самым прекрасным из всех тостов!» Влюбленный в Шарлотту предложил тост «за самую молодую, самую молчаливую, самую красивую, самую восхитительную». Песня для Шарлотты, тост за Россию и ее стойкость и мужество. Потом нам прочитали поэму: «О дом родной, укрытый снегом, как покрывалом шелковым…» Я сказала Тавернье: «Если мы останемся здесь еще на минуту, я тоже начну писать поэмы!»

Мы вышли в снег, после того как выпили изрядное количество грузинской красной водки. Шли, еле передвигая ноги. Загрузились в машину, Шарлотта на меня, а сверху на нас еще какая-то девушка. На автостраде нас остановили: проверка документов. Запрещено ехать в машине более чем четырем пассажирам. А нас было: я, Тавернье, у него на коленях девушка, водитель, парень, влюбленный в Шарлотту, пьяная девушка и Шарлотта.

Багаж в 4 утра. Шесть часов: нас будит Аньес. Мы обе в слезах: эта Россия нас потрясла. Спим как сурки. Варда принесла нам одеяла. Не заметили, как прилетели в Париж. Мое путешествие с Йоттой закончилось. Летели с Каспаровым в первом классе.

* * *

«L’Ex-Femme de ma vie» («Бывшая подруга жизни»)

Баласко[116] позвонила мне, когда я была ассистенткой Жака на фильме «Пятнадцатилетняя», где играл он сам и раз двадцать подряд целовал Жюдит Годреш, спрашивая меня, «какой дубль самый лучший». Прямо агония какая-то! А главный оператор готов был меня съесть, если я плохо рассчитала пленку, расстояние от камеры, и тут звонок на Ивису, я плохо слышу, это Баласко, я говорю «да, да», но я совершенно не понимаю, что таким образом даю согласие играть с Лермиттом[117] в «Le Splendid»[118]! Ко всему прочему, роль, которую она мне предложила, была ее роль, и, поскольку произошло такое крупное недоразумение, я оказалась отчасти в ловушке; однако я почувствовала такое облегчение оттого, что больше не буду ассистенткой на этих съемках и вернусь к своей работе, стану играть, будучи на девятом месяце беременности, и рожу на ковре, – это была моя голубая мечта! Меня душили слезы, когда я, беременная, открывала дверь в репетиционный зал, а Тьерри сказал: «Если бы я знал, что это Бергман, я бы отказался!» Какой гениальный партнер был у меня все то время, что мы с большим успехом играли эту пьесу, его ни на минуту не покидает чувство юмора, он шутит даже по поводу своей внешности – очень привлекательной, никогда не принимает себя всерьез. Однажды он заставил меня поверить, что в зале находится архиепископ Люстиже, поэтому в сцене выкидыша я трусливо взвалила всю ответственность на Тьерри и в конце, когда почтенный человек пришел поприветствовать меня в артистическую уборную, я, упав на колени, стала целовать ему кольца, думая про себя: «Что он тут делает, вместо того чтобы слушать Радио Ватикана?» – однако у меня было чувство, что как-то все это не вполне нормально… Это была шутка, устроенная Тьерри!

1989

Киото с Лу, гастрольная поездка после «Батаклана»

Лу и я преследовали гейшу – как преследуют редкую птицу. В 10 часов вечера я не могла совладать с собой и, выйдя из старинной гостиницы, отправилась по следам этого загадочного существа. Быстрей, быстрей, мы покидаем наш номер, точно воры, хитрый шофер такси ждет нас под неодобрительными взглядами элегантного хозяина гостиницы. И вот мы, Лу и я, в ночи; все отвечают «maybe»[119], когда мы говорим о нашем желании увидеть гейшу. Мы покидаем ярко освещенные улицы с игровыми автоматами, пивными и приезжаем в тихий квартал: утопающие в зелени дома, все очень скромно и тихо. Смотрим по сторонам: ни одной гейши не видно. Медленно проезжаем улицу за улицей – ничего. Вдруг в полосе света, точно потревоженная ночная бабочка, белое личико, семенящая походка – гейша! Лу и я разом вскричали, таксист начал преследование, она перешла дорогу и юркнула в какую-то улочку; словно охотники, стосковавшиеся по дичи, мы с Лу двигались за ней – красивой девушкой, семенящей на платформах со свертком в руке. Наш хитрый таксист обогнул улочку, мы увидели, что она прибавила шагу, поляроид, молодое личико в смятении, мы идем за ней пешком и теряем ее след: как загадочное существо, она исчезла. Хитрый таксист говорит нам, что знает, куда она подевалась, и вот мы с Лу идем за ним и оказываемся в большом зале, там хозяева, мужчина и женщина, похожие на диккенсовских персонажей, стерегут роскошных цыпочек, – малоприятные, но явно с деловой хваткой. Эти уродливые создания командовали редкостными красотками. И вдруг сюрприз: в одной из комнат белое личико, жемчужины в волосах, и она хочет сфотографироваться с Лу. Чудесный момент, семь снимков, и мы уходим. Одна гейша позирует, и мы видим, как другая удаляется через задний двор. Сон о восточной сказке. Но самой красивой была та газель, которая семенила, словно сама невинность, по улице, застенчивая молодость, интригующая наивность. Мы чувствовали себя вульгарными, слишком возбужденными. Когда мы уезжали, подъехало такси, из него вышли бизнесмены в немного старомодных костюмах, сдержанные, как при выполнении ответственного задания: понятное дело, это дом гейш номер 1 в Киото.

* * *

Среда 1 марта

Спала всего несколько часов, Серджио должны сделать компьютерную томографию, я проснулась в 5 часов, говорила с Фюльбером[120], он сказал, что все хорошо, потом я позвонила – не все хорошо, подозрительное затемнение на печени. Итак, то, чего опасались, подтвердилось, и, как при fast forward[121] пленки, видишь худшее и не можешь перестать об этом думать. Все это так пугает… Дорогой Серж. Ты говоришь мне, что это оперируется, что можно жить, если останется треть печени, что надо быть довольным, потому что надо жить, ты говорил это для нас. Серж, милый, перед лицом всего этого ты стал ребенком. Я сунула бы свои руки в огонь, если бы это изменило твою