Во время переменок мы высматривали Наполеона, ждали, когда он выглянет в окно. Он слабо махал нам рукой. Его лицо стало тонким, как лезвие ножа, взгляд беспорядочно метался, словно пламя свечи. Он протягивал к нам руку, сжав кулак, и мы отвечали тем же.

Мы им восхищались.

Он улыбался нам из-за стекла, прозрачного, как время. Пусть даже он оказался взаперти, пусть его империя стала совсем крошечной, он по-прежнему, как и всегда, оставался пиратом, и глаза его горели непокорно, и этого было не изменить.

— Знаешь, он устраивает в коридоре боксерские поединки! И играет в боулинг!

— Ого!

— Он до двух часов ночи тренирует команду клодетт. И…

— И?..

— И он всех достал! Чихал он на любую тюрьму!

— И я тоже! — воскликнул Александр.

— И я тоже!

— Как хорошо! Возьми еще один шарик! На, бери!

Наполеон устроил в заведении такой адский кавардак, что директриса с черным пучком вызвала моих родителей.

— До двух часов ночи “Александрия, Александра” и “Нелюбимый”, выплясывающие клодетты… это уже предел.

— Я вас предупреждал, — заметил отец.

— Подождите, я еще не закончила. Его барракуда, у которой разыгрался аппетит, так что его до утра не унять, — конечно, безобразие, но это еще можно пережить. Я не против фантазии. — Она немного помолчала, сцепила руки и продолжала: — Все было ничего, в рамках допустимого. Но сегодня он перешел все мыслимые границы, и тут уж я не стерпела: нет, нет и еще раз нет! Я люблю стариков, но… Все-таки существуют правила, их надо соблюдать. Какие-то нормы, если хотите.

— Он с правилами не в ладу, это верно, — согласился отец.

Сговорившись с еще пятью крепкими стариками, он запер инструктора по плаванию в раздевалке бассейна.

— Но сначала они стащили у него плавки, — уточнила директриса. — Пришлось беднягу инструктора к психиатру везти. Но это еще цветочки, только начало… Они украли в столовой помидоры… знаете зачем?

Мы с родителями покачали головой.

— Чтобы швырять ими в аккордеониста, который приходит развлекать их по средам. Двадцать лет он так мило нам играл, всем нравилось, но появляется ваш отец, и — бац! — в беднягу летят помидоры.

— Понимаете, аккордеон некоторым действует на нервы, — осторожно заметил отец.

— Теперь им подавай поп-музыку и регги. Чтоб зажигать! Они теперь все требуют комнаты на двоих, постеры Боба Марли и хотят курить марихуану… Нет и еще раз нет. Ваш отец переходит все границы. Ведь это он — предводитель! Гуру! Лидер!

— Ну конечно, император! — пробормотал отец.

— Именно. Его товарищи так и зовут его императором. Или адмиралом в те дни, когда у них бассейн.

Последние страницы своей книги Наполеон заполнял огненными строчками. Меньше чем за месяц он внес в мирную жизнь “дома дружелюбного общения” дух мятежа, счастья, энергии, это было его наследие, о котором будут вспоминать еще много лет после того, как закончится его земной путь.

На следующий день после этого разговора отец, вняв настоятельной просьбе директрисы, решил провести с дедом разъяснительную беседу.

— В додме етом лишкомс номго равил, — обронил Наполеон, — а я не блюлю равила.

— Слишком много правил? — задохнулся отец. — А инструктор по плаванию, с которым ты так ужасно обошелся, тоже навязывал тебе слишком много правил?

— Я повзолил мня деоптирровать не ля того, тобыч в дове рабахтаться.

— Во-первых, повторяю: перестань говорить, что тебя депортировали. Во-вторых, плавание полезно для здоровья. Тебя заставляли делать упражнения для твоего же блага. Ты понимаешь? ДЛЯ ТВО-ЕГО БЛА-ГА!

Наполеон пожал плечами:

— То ты рикчишь? Я не лгухой.

— Я не кричу, а объясняю.

— Он дразражал ня всоими палеордовыми плавками.

— Да при чем здесь вообще эти леопардовые плавки, на кой они тебе сдались?

Лицо деда внезапно осветилось лукавой улыбкой. Он вытянул указательный палец, поманил отца к себе и стал что-то шептать ему на ухо. Отец внимательно слушал, потом в ужасе отпрянул:

— Что ты такое говоришь? Что у него малень… Слушай, папа, что ты несешь? Я и правда никогда тебя не пойму.

— Знаю. Мы ингокда ругд ругда не монипали. Охтя…

— Охтя, тьфу, хотя что? — спросил отец, поднявшись на цыпочки.

— Хотя ничего. Включи радио. Сейчас начнется “Игра на тысячу евро”.

Прозвучали три серебристых звоночка — сигнал к ежедневному перемирию. Динь-динь-динь.

На четверть часа все в жизни вернулось на свои места.

Письмо бабушки

Мой дорогой мальчик!

С тех пор как я получила твое последнее письмо, я вяжу без передышки, хотя у меня уже на пальцах пузыри, они блестят и горят как лампочки, хотя руки с лампочками — это опасно только для Клокло[6] (извини за глупую шутку, я сама иногда отключаюсь, как лампочка), я бы и ногами вязала, если бы это было возможно, днем, ночью, утром, вечером, я теперь только об этом и думаю, в тот день, когда Наполеон позовет меня и я смогу отдать ему свитер, ему хотя бы будет тепло в этой Венеции жизни, там ведь сыро до невозможности.

Если он соберется уходить, не позвав меня, скажи ему, что это ничего, что я думала о нем каждую минуту своей жизни, и это не изменить. Если его не станет, я буду думать о нем каждую минуту его смерти, а еще скажи, единственное, о чем я жалею, — это что мы не смогли вернуться на тот пляж, я уже не помню, сколько лет нам тогда было, я бы подсчитала, но меня страх берет. Я все время смотрю на карту, чтобы убедиться, что он был, этот пляж, не знаю, почему мы потом ни разу туда так и не съездили, он и я, когда это было еще возможно, такая глупость, нужно ведь все делать тогда, когда это возможно, это единственное, что нужно крепко запомнить, а остальное можно выбросить в помойку.

Знаешь, его историю с новой жизнью я никогда не принимала на свой счет, мужчины специально такое выдумывают, когда им страшно жить с мыслью, что скоро умирать, смерть — единственное, что могло напугать Наполеона, иногда ночью, перед тем как уснуть, я говорю себе, что мне, наверное, надо было вцепиться в него и ни шагу не делать из дому, но потом думаю, что, уехав, я ему как бы сделала подарок, что у меня в глазах и в сердце сохранилось прекрасная картинка, которую он хотел после себя оставить, потому-то я и согласилась на развод, чтобы он остался Наполеоном, ты еще не очень хорошо это понимаешь, но люди, как это ни странно, любят все усложнять.

Кстати, об усложнении, представь себе, Эдуар нашел себе помощницу высокого класса, очень образованную во всем, что касается Азии, он почти не появляется, позвонил мне на днях вечером и сказал, что мы с ним не увидимся, у него затянулась партия в го, его помощница — опытный игрок, они с ней, по-моему, дважды ходили пересматривать “Семь самураев”, итого четырнадцать, целая колония, не знаю, как они это выносят, наверное, этой несчастной помощнице с работой страшно не везло, им друг с другом очень хорошо, и он даже как-то обронил, что хочет ее удочерить, сказал мне по телефону: “Только вообразите, я стану папой, в моем-то возрасте!”, а когда я сказала Эдуару, что мне пора возвращаться к работе, он мне ласково так сообщил, что теперь не нужно торопиться, потому что он собирается в Японию со своей помощницей, или дочерью, я уж не знаю, как ее называть, они совершат круиз и турне по театрам но, потом он надолго замолчал, был очень смущен, а я не набралась смелости ему сказать, что если я и торопилась, то не ради него, а он потом добавил, что из-за меня чуть было не совершил ошибку молодости, и я чуть не расплакалась, не знаю отчего.