— Мы всегда рядом с теми, кого любим, — сказал он. — Даже когда мы не вместе.

Пока он аккуратно убирал рисунок в свой ранец, я пробормотал:

— Она научила тебя хорошо рисовать.

— Если она чему меня и научила, так это не терять надежды. Надежды и радости. Ты ей это скажешь, да?

Я кивнул и в последний раз взял в руки знаменитую шапку.

— Так, значит, это его шапка? — спросил я.

— Да. Второе “Р” — это Рафаэль. Но она принадлежит не только ему, а всей нашей семье. Она была у прадеда, потом у деда… а он потом передал ее моему отцу.

— А потом она станет твоей.

— Да. Она много путешествовала. Ее хранят, чтобы помнить. Вот почему ее никак нельзя потерять.

— Помнить о чем?

— Помнить о путешествиях, из которых не возвращаются.

И он убежал, даже не позаботившись закрыть за собой входную дверь.

* * *

Еще одна ночь прошла среди побежденных деревьев. Теперь я был с ними один, без Александра и даже без Басты. Утром, уже не рано, меня разбудил шум мотора отцовской машины. Голова у меня была ясная, жар куда-то исчез. Почему отец вернулся в такое время? Я услышал, как мама торопливо спускается по лестнице. Входная дверь хлопнула, и тут же захрустел гравий: машина резко тронулась с места и умчалась. Воцарилась тишина.

Я вспоминал о том, как накануне ко мне приходил Александр. И чувствовал себя ужасно одиноким.

Потом заметил, что мама перед уходом оставила под дверью моей комнаты несколько новых рисунков.

Конец книги о Наполеоне. Вот он рядом со мной в классе. Его лицо в окне. Окно без него. Я с трудом узнавал себя на этих рисунках. Мне казалось, я на них гораздо старше, чем в жизни. Краски тускнели по мере того, как мы приближались к последней странице. А последняя страница была пустой. Белой.

Я закрыл глаза.

Потом поднялся. В голове было пусто. По-прежнему шел дождь. Такой сильный, что на шоссе образовались широкие глубокие лужи. Машины притормаживали, прежде чем их переехать. Небо и деревья вертелись вокруг меня. Я рванул вперед очертя голову, но, словно в кошмарном сне, мне казалось, будто я не двигаюсь с места. Я мчался в беспамятстве, голова гудела, в ушах стоял шум, как будто этот безумный бег мог изменить порядок вещей. Как будто против этого бега все бессильно. Струи дождя стекали по лицу. Ключ, замок.

Дом Наполеона выглядел заброшенным. Пусто. Холодно. Большая часть мебели исчезла. Может, родители ее продали? У кого она теперь? Сад напоминал маленькие джунгли. Мне захотелось войти туда и заблудиться. И вдруг появилась она! Белая козочка! Она была там, по ту сторону стеклянной двери, в нескольких метрах от меня. В густой зелени сада, словно в ларце, ее белизна сияла еще ярче. Она замерла на месте, повернув ко мне изящную головку. Я заглянул в ее ласковые темные глаза. Несколько секунд — и она пропала, так быстро, что я подумал: может, мне это привиделось?

От фотографии Рокки на обоях в туалете остался светлый прямоугольник. Я позвал:

— Наполеон… Мой император!

Стены поглотили мой голос. Отныне придется смириться с тишиной. И с пустотой: к ней тоже предстоит привыкнуть.

Но слова Александра “Мы всегда рядом с теми, кого любим, даже когда мы не вместе” прогнали отчаяние.

В гараже было чисто. Ни следа царившего там жуткого беспорядка. Остались только перчатки Наполеона, связанные шнурками. Они все так же пахли кожей, а внутри, едва уловимо, — потом победы. Я повесил перчатки себе на шею.

Дождь все шел. Небо было серым и низким, словно крышка кастрюли. Я пошел по аллее, которая вела к главной улице города.

Толстое дерево с шершавой корой, дуб, росший у аллеи и казавшийся мне несокрушимым, лежал поперек дорожки, преграждая мне путь. Его вырвало с корнями из размокшей от дождей песчаной почвы. Тысячи насекомых стройными колоннами устремились к своему новому убежищу. Я отступил на несколько шагов, изо всех сил стараясь им не навредить. Главное — никого не раздавить. Отойдя подальше, я уцепился за кору, залез на ствол и улегся лицом к небу. Оно было серым, беспросветным, неподвижным. Таинственным, как наша жизнь.

Прошло несколько мнут, а может, несколько часов.

Я побежал к деду под нескончаемым дождем, не то плача, не то смеясь.

Там была Жозефина. Сидела у постели Наполеона. Заметив, что я вошел, молча улыбнулась. Потом вышла в ванную, почти мгновенно вернулась с белым полотенцем и вытерла мне голову.

Наполеон как будто посвежел. Почти помолодел. Он утонул в свитере, связанном Жозефиной, лежал, вытянув руки вдоль тела, но по-прежнему сжав кулаки.

— Если ты собирался заняться армрестлингом, то будешь разочарован, — еле слышно проговорил он, увидев меня.

Я заметил, что его подключили к аппарату, на котором все время мелькали какие-то цифры.

— Видишь, Коко, опять счетчик, никуда от них не деться! И за ними в конце концов будет последнее слово. Постарайся, чтобы счетчики никогда не взяли над тобой верх! Как и ботинки с квадратными носами. — Он посмотрел на отца с бесконечно ласковой улыбкой и сказал: — Ну не хнычь, старик!

— Хочу — и хнычу! — заявил отец.

Наполеон повернулся ко мне:

— Начинается?

Я кивнул. И включил маленький приемник. Комнату заполнил невозмутимый голос Этого. На сей раз играл судья, только что вышедший на пенсию, и как всегда, когда у участника была необычная профессия, Этот попросил его рассказать о своем самом ярком воспоминании.

— У судей жизнь такова, что всякое случается, можете мне поверить, но самое удивительное воспоминание — один бывший боксер. Ненормальный мужик без малого восьмидесяти шести лет, который разводился, чтобы начать новую жизнь. Хотите — верьте, хотите — нет, но тогда мне показалось, что передо мной бессмертный!

Посреди суперигры Наполеон задремал. Не дожидаясь конца передачи, я выключил радио. Тягостную тишину нарушал только электронный аппарат, мерно попискивавший несколько раз в минуту.

— Шел бы ты домой, — заговорил мой отец, — это не для…

— Нет.

Это сказал Наполеон. Его голос был слаб, почти неслышен. Он продолжал:

— Мне нужно дать распоряжения относительно управления империей.

Я приблизился к нему. Наклонился почти к самым губам.

— Для начала, Коко, отключи этот чертов счетчик. Отсчитывать-то почти нечего…

Аппарат сразу замолчал.

— Некогда нежности разводить, Коко. Время поджимает. Во-первых, начиная с сегодняшнего дня ты уже не генерал… Я уступаю тебе пост верховного правителя. Делай с империей, что сочтешь нужным…

— Я о ней позабочусь, можешь быть спокоен.