Азиз остановился:

— А чего вам надо? Идите своей дорогой. Довольно с меня вашей заступы.

Оставив свои мешки, мы подошли к Азизу:

— Ты что, очумел? Почему так разговариваешь с нами? Мы тебе кто?

Но Азиз отвернулся от нас, хотел отшутиться, но шутка не получилась. Плечи его вдруг затряслись. Мы все-таки зашли к нему с другой стороны, посмотрели ему в лицо.

— Да чтоб… Опять отлупили тебя?

— Еще как! Теперь из-за вас. Ага говорит, что я якшаюсь с голоштанной командой, которая обижает его мальчиков.

Он огляделся по сторонам, грустно сказал:

— Спасибо вам, ребята. Я знаю, что вы печетесь обо мне. Но вам ведь тоже несладко от тех же живоглотов-толстосумов. Вижу, за каким делом по горам ходите.

Потом добавил:

— Идите, право, и не дружите больше со мною. У меня от этой, дружбы бока болят. Будет с меня.

Он хотел было уйти, но я задержал его. Я вспомнил подслушанный недавно разговор. Теперь и я мог быть оракулом.

— Больше тебя пальцем не тронут, — сказал я твердо. — А если тронут, есть кому жаловаться. И у нас есть заступники.

Оглядевшись по сторонам, я все-таки не выдержал, выпалил заветное:

— Скоро самих толстосумов так зажарят!

— Дай бог, — только сказал Азиз. И, переминаясь с ноги на ногу, добавил: — Отец то же самое говорит. Он тоже видел в лицо Шаэна и Мешади.

Я запоздало прикусил язык и, чтобы переменить разговор, сказал:

— Скоро пойдем собирать шишки. Они уже, наверное, созрели. С нами не пойдешь?

Азиз кривит губы в улыбке, обнажив щербатый детский рот. У него недостает, как и у Сурика, двух передних зубов. И, как у Сурика, нос изрядно лупится. Кожа на нем еще не заросла.

— Пойдем. Непременно пойдем, ребята. Я тоже верю, что скоро этих толстосумов зажарят, — горячо прошептал он и пошел восвояси.

*

Теперь мы каждый день ждали стражников. Мы знали, что власти не простят скандального провала и снова придут за учителем.

Дед каждый день справлялся, не были ли стражники, и, получив отрицательный ответ, весело говорил:

— И не придут! Раз попробовали дубину мужика, так не скоро забудут ее.

Мы верили словам деда, но на всякий случай держали палки наготове.

Только бабушка и мать делали вид, что ничего не произошло. Присев к очагу друг против друга, они молча допоздна вязали.

Ни мать, ни бабушка не смотрели на чулок, а спицы так и мелькали, мелькали в руках. Иногда то мать, то бабушка, глядя в нашу сторону, вздыхали: должно быть, вспоминали про корову — печаль еще не ушла из нашего дома.

Однажды вечером, когда мы собирались пить чай, вдруг раздался пронзительный свист на улице.

Я выбежал. Свистел Айказ.

— Что случилось? — испугался я.

— Стражники! — крикнул он и побежал дальше, размахивая палкой.

Решив, что пришли за учителем, я схватил палку и помчался за Айказом. Нас обогнал отец. В руках у него был увесистый кол с заостренным концом, который он вырвал из забора. Завернув за угол, он побежал задворками напрямик, в сторону шенамача.

Промелькнула коренастая фигура жестянщика Авака. Я заметил в его руке такой же кол.

В селе поднялась суматоха. Народ валом валил на шенамач. Побежали и мы. Но и там ничего не разобрать. Все злые, отмахиваются от нас, ни у кого не добьешься толку.

Тогда, вобрав голову в плечи, я пробился в толпу и стал протискиваться вперед.

Пролезая между ног, вдруг увидел лампасы — красные нашивки вдоль широких шаровар. Стражники! Посреди них стоял Шаэн со связанными за спиной руками, без шапки, с лицом, разбитым в кровь.

Я оцепенел от неожиданности.

К толпе со стороны дома Вартазара приближался пристав. На нем были такие же шаровары с лампасами. Вдобавок у него к сапогам были привязаны серебряные шпоры с колесиками, которые звенели на каждом шагу.

Пристава сопровождали деревенские головорезы во главе с Согомоном. Пройдя сквозь толпу, пристав стал перед Шаэном.

— Где Мешади Азизбеков? — гаркнул он, зазвенев шашкой.

Шаэн удивленно пожал плечами:

— Первый раз слышу это имя.

Рыжие обкуренные усы пристава встопорщились, как иглы.

— Может, и это первый раз видишь? — Он сунул под нос Шаэну листовку, услужливо поданную головорезом Согомоном.

Шаэн молчал. Пристав наотмашь ударил его по лицу. Из носа брызнула кровь. Шаэн покачнулся, едва удержавшись на ногах. Пристав ударил еще раз. Шаэн упал.

— За что бьете? — раздалось в толпе на русском языке.

Пристав круто повернулся. Толпа расступилась, пропуская вперед высокого рябого человека, сына Аки-ами, недавно вернувшегося с войны на костылях, в затасканной солдатской шинели.

— Это еще что за птица? Кто такой? По-русски говоришь? — спросил пристав насмешливо.

— Десять лет кормил вшей в царских казармах, научился, — был ответ.

— Молчать! — заорал пристав. — Как ты смеешь, скотина? — И он подал знак стражникам.

Стражники бросились к солдату, но схватить его не успели. Над толпой засвистел увесистый кол с заостренным концом. Описав в воздухе полукруг, он со страшной силой опустился на голову одного из стражников.

«Отец!» — мелькнуло в голове.

Стражник охнул, покачнулся и повалился на землю.

— Бей! — крикнул солдат и, размахнувшись, хватил костылем другого стражника.

В толпе я еще раз увидел отца. Он был без шапки. Слипшиеся черные волосы закрывали ему лоб.

Весть об убийстве пристава и двух стражников облетела все село.

Трупы их, распухшие, страшные, неузнаваемые лежали в овраге, за селом, куда выбрасывали дохлых собак.

К вечеру наехали следственные власти, увели солдата и еще десять нгерцев, в том числе и моего отца. Шаэн не успел скрыться.

Кроме моего отца, дед имел еще четырех сыновей. Первых трех я не видел. Говорили, что они ушли далеко-далеко, в страну, которой не видно даже с Басунц-хута.

Последним ушел дядя Мукуч. Мне было тогда лет пять, но я запомнил его. Он был такой же высокий, угловатый, как мой отец.

Помню, как его провожали.

Вечером в доме собрались гости. Пили вино, кричали «ура», но веселья настоящего не было. Все в доме плакали. Больше всех плакала бабушка. А дядя Мукуч напился и спьяну орал какие-то песни. Больше я не видел дядю Мукуча.

Потом от него приходили письма. Дед прочитывал их про себя, а бабушка тревожно следила, как шевелились его губы.

— Гляди, старуха, что пишет твой сын! — кричал дед, тыча письмо под нос бабушке.

И хотя бабушка не умела читать, она брала в руки письмо, вертела в руках, разглядывая его со всех сторон, потом возвращала обратно.

— Слава богу, пишет, жив, значит, — говорила она, крестясь.

— Да ты послушай, старая, что пишет