я растерялся: в комнате совсем не было стен, по крайней мере я их не видел. Был потолок, окна, двери и… книги. Всюду, куда ни глянь, книги, точно их собрали сюда со всего света.

В избе стоял полумрак. Керосиновая лампа с почерневшим стеклом горела тускло, едва освещая стол, заваленный тетрадями.

Парон Михаил сидел у железной печки и держал в руках книгу. В печке потрескивали поленья.

Я стоял в дверях, не решаясь подойти ближе.

Учитель повернул на шорох голову, всматриваясь в меня.

— А-а, пришел… Ну поди, поди сюда, голова, — сказал он и усадил меня рядом с собой.

С тех пор я стал бывать в этом доме. Сколько незабываемых часов провел я здесь! Долгими зимними вечерами сидишь, бывало, у жарко натопленной печи, и высокие полки окружают тебя. А со стен поверх книг смотрят портреты писателей, смотрят строго, задумчиво, точно решают трудную задачу.

Учитель говорил мне, как болели они людским горем, как звали народ к лучшей жизни, указывали новые пути. Однажды я привел с собой Васака, с которым просиживал ночи, читая взятые книги. Оставив его на улице, я пошел за разрешением. Учитель улыбнулся:

— Ну что ж, гостей не гоню. Зови его, если привел.

В тот вечер Васак тоже получил книгу.

Мы потом приходили к учителю вместе с Васаком. Однажды долго засиделись.

Новые книги, полученные взамен прочитанных, аккуратно завернутые в тряпку, лежали под мышкой, но мы не торопились уходить.

Учитель вопросительно посмотрел на нас:

— Хотите что-нибудь спросить?

— Парон Михаил, — сказал Васак, потупя взор, — вы обещали рассказать о Даниэле Варужане.

— А стихи его вам понравились?

— Да, очень.

Лицо учителя, иссеченное горькими морщинами, просветлело.

— Ну вот… Кто еще может так хорошо сказать о поэте, как не он сам!

— Но мы слышали, он был несчастен? — спросил я.

— Несчастен? — учитель поднял брови. — Смотря как понимать это слово, мальчик.

Он подошел к полке, достал тоненькую книжку. Перелистав, остановился на одной странице и, почти не заглядывая в нее, прочел целое стихотворение.

— Несчастен? — закрыв книгу и бережно водворив ее на место, переспросил учитель, оглядывая нас торжествующим взглядом. — Разве человек, написавший такие стихи, может быть несчастным? Разве счастливцы, наподобие Хорена или Цолака, не достойны сожаления и презрения?

— Его, говорят, зарезали турки? Это правда? — допытывался я.

Учитель долгим взглядом посмотрел на нас. Еще резче обозначились морщинки на его лице, будто кто-то неосторожно задел незаживающую рану.

— А зачем вам такая правда, дети мои? — проговорил он наконец, стараясь смотреть куда-то в сторону. — Ваши маленькие сердца не в состоянии вместить все горе нашего народа… Давайте лучше поговорим о другом.

Он поднял опущенную голову, и мы увидели спокойные, как всегда, глаза.

Нежданно-негаданно Шаэн и дядя Мешади снова появились в нашем доме.

Как мы потом узнали, дядя Мешади завернул к нам по дороге из Шуши в Баку.

Был вечер, в селе стихли голоса, желтый свет керосиновой лампы едва освещал присутствующих. Дед вывел меня и Аво во двор и назвал односельчан, которых нужно было пригласить на чай.

— Стойте! — крикнул он нам вслед, когда мы пустились бежать.

Мы остановились.

— А язык умеете держать за зубами?

Мы поклялись не проронить ни слова.

Спустя некоторое время мы сидели возле дяди Мешади и Шаэна, счастливые и гордые успешно выполненным поручением.

Первым пришел Седрак. Поздоровавшись со всеми, он тихо присел где-то около двери. Широкое лицо его было сосредоточенно. Казалось, никогда оно не знало ни плутоватой веселости, ни лукавого озорства, которые так забавляли всех, кому Седрак рассказывал свои бесконечные истории.

Потом появился Кара Герасим. Вслед за ним, с потухшей трубкой в зубах, показался маленький Сако. Вместо приветствия он бросил с порога: «Не опоздал?» — и уселся возле деда.

Дверь то и дело открывалась, пропуская кого-нибудь из нгерцев, вызванных нами. Пришел Мкртич, а затем друг за другом — Новруз-ами, жестянщик Авак, лудильщик Наби. Вошедшие почтительно здоровались с дядей Мешади и Шаэном. Устроившись на паласе вдоль стены и достав кисеты, они бросали нетерпеливые взгляды то на Шаэна, то на дядю Мешади. Больше на дядю Мешади.

Мать обносила гостей стаканами с дымящимся чаем. На блюдечках сверкал мелко наколотый сахар.

Интересно, откуда у матери сахар? Наверно, из известного сундука бабушки, в котором можно найти и не такие еще диковины. Но гости почему-то не прикасались ни к сахару, ни к стаканам с чаем.

Когда вошли последние из приглашенных, молчаливые пастухи и усталые ремесленники, Шаэн покосился на деда, глазами показывая на нас. Дед кивнул головой, потом, подозвав нас к себе, сказал:

— Идите, детки, погуляйте пока.

Мы вышли на улицу, но, снедаемые любопытством, вернулись обратно и приложили уши к наглухо притворенной двери.

В этот вечер бабушка не спускалась с крыши, пока гости не разошлись. Приложив ладонь ко лбу, она вглядывалась в сгущавшийся мрак. Никто лучше ее не знал темных пещер и узких тропинок, сбегающих с гор. С чувством собственного достоинства она несла свою службу и, конечно, не подозревала подвоха с нашей стороны.

*

Шел урок. В классе было тихо. Деревянная нога учителя постукивала то в одном, то в другом конце класса.

В одной комнате помещались все пять классов. Мы занимались, усевшись на полу друг подле друга. Разложив на коленях доски, мы решали задачи и учились каллиграфическому письму.

Парон Михаил переходил от одной группы к другой. Пока одни читали, другие решали задачи.

Во время уроков руки надо было держать перед собой, на доске, которую мы приносили с собой из дома. Доска — это наша парта, на ней мы писали, подложив под тетрадь.

А руки держали на доске на случай наказаний. Провинился, пощады не жди. Парон Михаил умел строго спрашивать за разные промашки — бил линейкой по пальцам.

Но вот случилось так, что провинившийся избежал наказания, учитель линейкой не прошелся по пальцам. Я уже говорил, что парон Михаил жалованья за свою службу ниоткуда не получал. Его кормили родители учащихся — все его жалованье. Кто принесет с собой дров на зиму, кто пару яиц, кто горсть муки или испеченный в тонире полкаравая хлеба.

Однажды один из учеников опоздал на урок. За опоздание парон Михаил строго наказывал. Во всяком случае, провинившийся не избежал бы честно заработанных ударов линейки по пальцам. Это как дважды два — четыре.

— Поди сюда, мальчик, — подозвал учитель.

Мальчик подошел и, не дождавшись приказа, выставил вперед руки.

Парон Михаил взялся за линейку, но прежде чем нанести удар по пальцам, спросил:

— Может, все-таки объяснишь, почему опоздал? Знал же, что тебя