жил! – Он почти кричал. – Мне было противно и унизительно жить в стране, в которой электрички пахли колбасой, а за финским сервилатом, которым сейчас все прилавки завалены, приходилось ехать на Старую площадь и в магазине напротив ЦК выстаивать сумасшедшую очередь. Синюшных кур с остатками перьев не просто продавали, их внезапно «выбрасывали» в продажу. Если вы в такой момент не оказывались в нужном месте, значит, тем хуже для вас. Тут в домах стены коврами завешены, а вы забыли, как они доставались? В том смысле, что дефицит не покупали, его доставали. Лучшим подарком молодожёнам был талончик на ковёр, по которому его можно было получить без очереди, утренних перекличек и трёхзначных номерков на ладонях. Я хочу жить, а не прозябать! В отличие от вас я не забыл идиотизм прежней жизни, унизительные очереди за самым элементарным. Ну разве не идиотизм, что «работники торговли» относились к элите общества, некоему высшему классу? Не желаю гордиться знакомством с товароведами и продавцами! Не хочу снова начать отмывать полиэтиленовые пакеты! Вы уже забыли такое слово – дефицит?

– Раньше был дефицит товаров, а сейчас дефицит денег. А по большому счёту, раньше мы хорошо жили. И если бы такие, как Вы, не отняли у страны несколько пятилеток, сейчас жили бы ещё лучше.

Веселье покинуло нашу компанию. Все, кроме Вадима, сидели, положив локти на стол и уткнувшись глазами в столешницу, словно пытались что-то разглядеть на её поверхности. По злому тону Фимы я понял, что ни хмурое высокомерие Вадима, ни его презрительные взгляды не остались незамеченными.

– Да не жили бы лучше! Советская экономика до сих пор продолжала бы игнорировать интересы потребителя. Это свойство было заложено в ней с самого её основания. А основатели-то кто? Первый вождь придумал какую-то шизохреническую теорию, а второй написал «Материализм и империя кретинизма». Так вот, такой империей кретинизма и был ваш Совок!

Услышав слово «Совок», молчавший до того Валеев вздрогнул и напрягся.

– Господин, Вы можете говорить, что хотите, но Родину мою не оскорбляйте!

Это «господин» было произнесено Валеевым с сильным нажимом. Тем самым он как бы провёл по столу незримую границу, по одну сторону которой сидел он с друзьями, а по другую сторону, за границей, остался Вадим. А я? Куда он поместил меня? Но Валеев сосредоточенно, в упор посмотрел на Вадима, словно меня здесь не было вовсе, а потом опять упёрся взглядом в стол.

Однако Вадим никого сейчас не слышал. Его бесила бестолковость и упёртость собеседников.

– Вы стояли в очередях, а «верные сыны партии» отоваривались деликатесами в закрытых спецраспределителях. Они пели хвалу «человеку труда», а при этом жрали в три горла за ваш счёт. Обманывали вас, как дурачков, бредовыми идеями.

– Раньше мы были рабочим классом, а стали работягами. – Неожиданно, сильно заплетающимся языком, подал голос Валера. – Тогда нас называли гегемонами, а теперь обзывают быдлом.

– Сейчас, по крайней мере, всё честно. – Вадим не удостоил Валеру даже взглядом. – Теперь зарплату не «получают», а зарабатывают. Вы должны понять, что время всякой халявы типа бесплатной медицины прошло!

– Нет, это сейчас халява: сотни и тысячи человек трудятся в поте лица за гроши, чтобы один жил в своё удовольствие. – Фима уже не стеснялся бесцеремонно перебивать Вадима.

– Капиталистическая экономика – это экономика здравого смысла. По этой причине она восторжествовала почти во всём мире и рано или поздно неизбежно завоюет и ваш «драгоценный» остров!

– Резинка лопнет.

– Какая ещё резинка?! – Голос Вадима чуть не сорвался на самой высокой ноте.

– У трусов.

Вадим, не понимая, несколько секунд смотрел на Фиму широко раскрытыми глазами. Он был слишком погружён в мир своих мыслей и эмоций, чтобы адекватно воспринимать фразы оппонента.

Безусловно, островитяне были не сильны в политике и не умели складно излагать свои мысли, но они имели своё мнение, основанное на каком-то внутреннем, выношенном всей их предыдущей жизнью, убеждении. Вряд ли они смогли бы его внятно сформулировать, но оно не было от этого менее твёрдым.

– Мне было душно в Совке! – Валеев, снова услышав это слово, поднял голову и с лютой ненавистью в упор посмотрел на Вадима. – Я там задыхался. Проклятые коммуняки обложили человека со всех сторон запретами и хотели, чтобы он, как трамвай, двигался по рельсам, которые они для него проложили. А вот сейчас, наконец, я свободен! Я могу купить всё, что пожелаю, и куда угодно могу поехать. Не хочу, чтобы члены Политбюро снова указывали мне, что можно, а что нельзя. Самая главная ценность на свете – свобода. Нет ничего выше свободы индивида.

– Вам раньше свободы хватало? – Фима опять вклинился в поток речи Вадима.

– Для меня её больше не стало, – ответил Валера. Валеев проигнорировал вопрос.

Ситуация за столом накалилась. Обсуждаемая тема разделила нашу пьяную, впрочем, теперь уже изрядно протрезвевшую, компанию на два непримиримых лагеря. Фима, бросая недоброжелательные взгляды на Вадима, задевал ими и меня. Он видимо полагал, что мы заодно. А я не хотел, чтобы кто-то так думал. Поэтому решил не то, чтобы возразить Вадиму, а сгладить остроту его слов – уж слишком крайнюю позицию он отстаивал.

– Подожди, а как же мораль?

Я не Валера, Вадим не мог проигнорировать мой вопрос.

– Причём тут мораль?! – Голос Вадима звенел так, что хотелось отстраниться от него.

– При том! Мораль это необходимое ограничение, которое общество накладывает на свободу отдельного человека. В основе человеческой цивилизации лежит не свобода, а её ограничение. Первобытное стадо стало обществом, когда приняло десять заповедей, помнишь: не убий, не укради, не желай жены ближнего твоего… Тот, кто выступает за безграничную свободу, рано или поздно начнёт попирать нормы морали. Разве у нас не так было в девяностые годы?

– Свобода превыше заскорузлых моральных норм! Сто лет назад поведение женщины, носившей брюки, считалось аморальным, а пятьдесят лет назад партийные идеологи утверждали, что предлагать официанту чаевые оскорбительно для него. Общество тем цивилизованнее, чем в нём больше свободы и меньше дурацких моральных запретов.

– Всё, о чём ты говоришь, относится к свободе тела, к свободе потребления. Да, мы стали потреблять те товары и услуги, к которым раньше не было доступа, начиная от йогуртов и хамона и заканчивая турпоездками за границу. В этом отношении свободы действительно стало больше. Но не стали ли мы беднее духом? Мы теперь слушаем западную музыку, но давно не поём свои песни, смотрим голливудские фильмы, но почти перестали читать книги. Раньше «секса не было», теперь его навалом, однако свобода секса оборачивается кризисом семьи. Стали ли мы в результате