Летом 1896 г. В Берлине открылась Kinderbrutanstalt — детская инкубаторная станция, в которой находилось шесть преждевременно рожденных младенцев из соседней больницы.

Эту «выставку» курировал доктор Мартин Коуни — ученый и шоумен, который демонстрировал недоношенных младенцев на нескольких мировых ярмарках.

Разработанные Коуни инкубаторы обеспечивали младенцам условия, несравнимые с условиями ни в одной американской больнице, но медицинские учреждения упорно их критиковали.

В США инкубаторы использовались очень мало. Они были дорогостоящими, и многие врачи не были уверены в их необходимости. Некоторые полагали, что недоношенным младенцам лучше позволить умереть.

«Эти слабые и больные дети заполонили все больницы для малоимущих, — писала Мэри Миллз Уэст, автор учебника „Уход за младенцем“, распространяемого в 1915 г. Бюро по делам детей США. — Многие из них умирают в раннем детстве. Другие продолжают влачить жалкое существование и производить на свет таких же недоношенных младенцев, как они сами».

Евгеника распространилась по всему миру. Некоторые врачи позволяли «дефективным» младенцам умирать от голода или недостаточного ухода. Так как значительный процент недоношенных младенцев рождался у бедных семей, иммигрантов и представителей меньшинств, специалисты считали, что спасение таких детей нарушает чистоту американской крови.

Они заявляли, что это — «суицид расы».

Шоу Мартина Коуни давало таким младенцам хоть какой-то шанс. Сам будучи иммигрантом, Коуни помогал младенцам всех рас и социальных слоев. Он никогда не брал денег с родителей. Вместо этого он взимал плату за вход на его выставки, расположенные на ярмарках и в парках развлечений. На чикагской выставке «Век прогресса» дети в инкубаторах расположились рядом с бурлеск-шоу, в котором участвовала Салли Ренд, известная своими танцами с веерами.

В качестве места постоянной выставки Коуни избрал Кони-Айленд. Светящаяся вывеска над входом гласила: «Весь мир любит младенцев». Зазывалы прогуливались неподалеку, заманивая посетителей криками: «Не проходите мимо младенцев!» На выставке царили тишина и больничная атмосфера. Рядом с инкубаторами стояли медсестры в белых халатах и чепцах.

Некоторые возвращались снова и снова, чтобы понаблюдать за прогрессом кого-то из детей. Коуни утверждал, что всех младенцев ему добровольно приносили отчаявшиеся родители или врачи, которым не хватало опыта и оборудования для ухода за ними. Он отрицал идею того, что его мероприятие — очередное шоу уродов.

«Всю свою жизнь я пропагандировал достойный уход за недоношенными младенцами, — говорил он. — Все, что я делаю, строго вписывается в рамки морали».

Когда А. Дж. Либлинг встретился с Коуни в 1939 г. на Всемирной выставке в Нью-Йорке, чтобы взять у него интервью для «Нью-Йоркера», доктор уже начал задумываться о выходе на пенсию. Его спина была ссутулена, а волосы и борода поседели. Однако люди до сих пор исправно покупали билеты, чтобы поглазеть на его пациентов.

Несколько десятилетий спустя некоторые из выживших пациентов разыскивали Коуни, чтобы поблагодарить его. Одной из таких пациенток была Люсиль Хорн, которая находилась в инкубаторе на выставке в Кони-Айленде. Родившись в 1920 г. раньше срока и весив при этом чуть менее килограмма, она была отвергнута местными больницами, которые отказались принять ее.

«Они мне не помогли, — рассказывала она своей дочери. — Они обрекли меня на смерть, потому что я была недостойна жить в этом мире».

Отец Хорн знал, куда ее отвезти. Он завернул ее в одеяло, вызвал такси и отправился на Кони-Айленд.

«Что ты чувствуешь, зная, что люди платили деньги, чтобы на тебя посмотреть?» — спросила ее дочь. «Это странно, — ответила Хорн. — Они смотрели на меня живую, а это значит, что все в порядке. Девяносто четыре года спустя я все еще здесь, целая и невредимая».

Стоя над инкубатором Джунипер и прислушиваясь к шуму дыхательного аппарата, я не мог не задуматься о происхождении всех этих машин. Было сложно даже представить себе, как много технологий было разработано, чтобы защитить таких детей.

Врачи, которые изобрели инкубаторы и аппараты искусственного дыхания, хотя бы старались что-то предпринять. Я представлял доктора Тарнье, который морозным зимним утром во время обхода в роддоме обнаруживает очередного мертвого новорожденного. Я видел, как менялось выражение его лица, когда он прикасался к холодной коже. Пальцами я ощущал текстуру флисового одеяла, которым он накрывал тело.

Мой разум неизбежно вернулся на тротуары Кони-Айленда. Я слышал крики зазывал и ощущал тепло манящих меня огней. Я заплатил четвертак и зашел. Через стекло я увидел суетящихся медсестер и ряды инкубаторов, массивных и примитивных, отдаленно напоминающих машины для попкорна в кинотеатрах.

«Что такое инкубатор? — говорил Коуни. — Это печь для жарки арахиса».

На некоторых черно-белых фотографиях с выставок врач и медсестры позировали на камеру, качая на руках своих загадочных пациентов, иногда сразу двух. Из-под одеял виднелись лица гомункулов, такое же лицо было у Джунипер, когда она только появилась на свет. Ни один из младенцев Коуни не был настолько мал. В те дни порогом выживаемости считались примерно тридцать недель гестации. Но когда я рассматривал фотографии, то видел свою дочь в каждом из них.

Диана сдвинула лоскутное одеяло на инкубаторе Джунипер и открыла отверстия по бокам.

«Ох, малышка, — сказала она. — Малышка, малышка».

Была середина мая. С момента неудачной операции прошло примерно полторы недели. Под бинтом на животе Джунипер была серая рана с неровными краями. Дренажные трубки, установленные хирургом, извлекли, а отверстия из-под них покрылись коркой, однако должно было пройти еще несколько недель, чтобы стало ясно, восстановился ли ее кишечник. Врачи предупреждали нас о рубцевании, непроходимости и отмерших участках кишки, что было самым опасным. Позднее ей предстояло еще несколько операций. Как сказала доктор Мачри, у детей, прошедших через все это, часто не остается здоровых участков кишечника, которые позволяют выжить. У врачей есть для этого термин: «синдром укороченного кишечника».