«Самый очаровательный малыш в отделении», — сказала доктор Шакил. «Он идеален, — подтвердил доктор Соса. — Идеален».

Мы с Томом, обессиленные нехваткой сна и постоянным страхом, являлись лишь жалкими подобиями себя прежних. Ни один юрист не мог нас защитить. У нас были лишь эти добрые люди в белых халатах. Одним я доверяла больше, другим меньше, но все же соглашалась на все, что они предлагали, если это звучало убедительно.

Пришла доктор Карин Стромкист, одна из моих любимиц. Это была стройная женщина с легким бельгийским акцентом. Она не была надменной, но уверенной в своих силах. Она не жалела время на разъяснения.

Диана показала ей кал на кусочке бинта.

Они говорили о сгустках, давлении, кортизоле и альбумине. Джунипер необходимы были лекарства для стабилизации кровяного давления, но большая их доза подразумевала большее количество жидкости, вливаемой в ее тело. Из-за этого усиливалось протекание кровеносных сосудов, кровяное давление падало, и возникал отек.

Отек сдавливал ее легкие и сердце. Доктор Стромкист хотела снять ее с дыхательного аппарата, чтобы освободить легкие; прекратить давать ей успокоительные, чтобы сократить отек; сделать упор на введение белков, которые оказали бы противодействие стероидам; увеличить дозу альбумина, чтобы вывести жидкость из тканей; заставить ее больше мочиться, больше дышать, больше двигаться.

«Это долгий процесс», — сказала доктор Стромкист.

Диана хотела еще и снять ее с некоторых антибиотиков.

«Мы сами не знаем, с чем боремся, — сказала Диана. — Анализы на все микроорганизмы отрицательные. Думаю, мы бегаем за своим же хвостом».

Я пыталась следовать плану, но сценарий постоянно менялся.

Той ночью я читала Джунипер главу из книги Тины Фей[19], в которой героиня молится за свою дочь: «Пусть она вырастет красивой, но с незапятнанной репутацией; пусть Бог уведет ее подальше от актерской карьеры, но и не приведет к работе с финансами; пусть она играет на барабанах, следуя своему собственному ритму, но не спит с барабанщиками». В темной комнате молитва, казалось, обретала еще большую силу.

Раздался тревожный сигнал. Возможно, Джунипер просто не хотела, чтобы кто-нибудь указывал ей, с кем встречаться, а с кем нет.

«Давай же, малышка, — сказала я, видя, что показатель насыщения крови кислородом начинает расти. — Умница».

Показатель рос, а затем снова упал.

Наша медсестра Ким Джей слушала нас из другого конца комнаты. Она сидела за компьютером и делал записи в карте Джунипер.

«Она над нами издевается», — сказала Ким.

Когда ночью Ким заглянула в инкубатор, чтобы проверить Джунипер, та открыла отекший глаз и уставилась на нее.

Я резко проснулся субботней ночью, пытаясь выбраться из ямы очередного кошмарного сна. Его подробности ускользнули от меня, как только я открыл глаза, но осталось сильное впечатление, что поначалу даже не был уверен, что проснулся. На протяжении пары минут я таращился на потолочный вентилятор и слушал, как его лопасти вращаются в темноте. Я ждал, когда сумасшедшее сердцебиение в моей груди замедлится.

Я взял телефон с полки за кроватью и позвонил в больницу.

«Палату 670, пожалуйста», — сказал я.

Келли спала рядом со мной. Мы снова начали держаться за руки, и иногда, когда я был за рулем, она гладила меня по щеке. Однако большую часть времени она была далека от меня.

Кто-то отозвался на другом конце провода: «Отделение интенсивной терапии новорожденных, это Ким».

Я чувствовал себя лучше, когда Ким Джей была на дежурстве. Она была нашей главной ночной медсестрой, ветераном, которому было известно о недоношенных младенцах не меньше, чем лучшим специалистам в отделении.

— Как она? — спросил я.

— Пока все хорошо, — ответила Ким. — Очень тихо.

Ее голос был спокойным, но с ноткой игривости.

Но как только я положил трубку, тревожность вернулась. В тот момент, когда я закрыл глаза, я тут же снова провалился в яму.

Я снова проснулся около четырех и не мог избавиться от убежденности в том, что в организме Джунипер происходит нечто непоправимое. На протяжении нескольких дней что-то шло не так, но никто не замечал этого, а теперь стало уже поздно.

За окном небо осветила молния. Я моргнул, молния мелькнула вновь, и я увидел освещенный ею задний двор. Затем вдали зарокотал гром, и капли дождя застучали на крыше. В этот момент я понял, что видел молнии и слышал гром в своем кошмаре. Однако понимание этого не рассеяло мой страх.

На рассвете я отправился в больницу. К тому времени небо так расчистилось, что еще с автомагистрали я мог видеть очертания города Тампы за заливом. Солнце раскрашивало горизонт розовым, оранжевым и фиолетовым, словно это был огромный холст, расписанный Ротко.

В больнице я, как обычно, прошел мимо вереницы матерей и отцов, бледных, измученных, направлявшихся на парковку, сжимая в руках одеяла и подушки. На других этажах родители часто оставались на ночь в палате. Я восхищался их стойкостью. Они сидели рядом со своими детьми всю ночь, слушая, как те разговаривают во сне, прислушиваясь к тревожным сигналам монитора и проигрывая в своей голове каждый тихий разговор с больничным священником.

Когда я зашел в палату, то понял, что Джунипер плохо. Отек не спадал, и затылок напоминал кирпич. Ее глаза были закрыты, и она практически не двигалась, не считая подергивания рук. Она явно не хотела, чтобы к ней прикасались. У нее не выдалось ни одного хорошего дня с самой операции. Когда я прикоснулся к ее ладони, она в ответ не ухватилась за мой палец. Эта маленькая девочка стала вместилищем для трубок, проводов и капельниц, жертвой медицинских протоколов и процедур.

Я всеми силами старался не разрыдаться, когда в палату вошла доктор Маккарти. Я не видел ее с того дня, когда наша дочь появилась на свет. Тогда она, с морщинистым лицом и аурой всезнающего человека, напомнила мне Йоду. В тот день ее присутствие придало мне сил. Теперь я не знал, что и думать. Почему она появилась так неожиданно?

«Похоже, все в порядке, кроме странного отека головы, — сказала доктор Маккарти. — Не могу сказать с уверенностью, почему это происходит».