на пустых спичечных коробках, а настоящий пулемет Брена я, может, когда-нибудь раздобуду.

— Я знаю одного человека, который больше подойдет вам в учителя, но сейчас он сидит в тюрьме. — Я рассказал ему про майора Джонса.

— Его били там? — с удовлетворением спросил он.

— Да.

— Вот и прекрасно. Белые плохо переносят побои.

— По-моему, он перенес их очень легко. У меня даже осталось такое впечатление, что ему это не в первый раз.

— Вы думаете, он человек с большим опытом?

— Якобы воевал в Бирме, но я знаю это только с его слов.

— И не верите?

— Есть в нем что-то, чему нельзя поверить до конца. Во время одного разговора с ним мне вспомнилось, как я в молодости устраивался на работу в один лондонский ресторан — врал им, благо хорошо говорил по-французски, будто служил официантом у Фукэ, а сам ждал, что меня вот-вот выведут на чистую воду. Но этого не случилось. Я продал себя, точно бракованный товар, а ценник приколол на месте дефекта. Не так давно я не менее успешно спекульнул собой как знатоком живописи, но меня и тут не вывели на чистую воду. Иной раз мне кажется, что Джонс ведет ту же игру. Помню, я присматривался к нему однажды вечером, когда мы ехали сюда на пароходе — это было после прощального концерта, — присматривался и думал: а не комедианты ли мы с тобой?

— Это можно сказать чуть ли не о каждом из нас. А я разве не был комедиантом — с моими-то стихами, попахивающими бодлеровскими «Цветами зла» и напечатанными за мой счет на дорогой бумаге? Я разослал их во все крупные французские журналы. А этого делать не следовало. Меня вывели на чистую воду. Я ни одного отзыва о себе не дождался, если не считать статейки Крошки Пьера. На те деньги, наверное, можно было купить пулемет Брена. (Это слово звучало у него как заклинание — Брен!)

Посол сказал:

— Ну зачем же унывать? Давайте играть комедию все вместе. Вот мои сигары — курите, пожалуйста. Пойдемте к стойке — наливайте себе сами. У меня прекрасное виски. Может быть, Папа Док тоже комедиант.

— Э-э, нет, — сказал Филипо — Он настоящий. Ужасы, они всегда настоящие.

Посол сказал:

— Стоит ли нам так уж сетовать на свое комедиантство — это почтенная профессия. Если бы мы были хорошими комедиантами, мир избавился бы от жанрового разнобоя. Нас постигла неудача — только и всего. Мы плохие комедианты, но не плохие люди.

— Избави меня боже! — сказала Марта по-английски, будто эти слова относились прямо ко мне. — Никакая я не комедиантка. — Мы совсем о ней забыли. Она ударила обеими руками по спинке дивана и громко заговорила, обращаясь к остальным уже на французском языке: — Вы слишком много разглагольствуете. И несете такую чепуху! Моего ребенка только что стошнило. У меня от рук еще пахнет его рвотой. Он плакал. А вы обсуждаете тут, кто какую роль играет. Я никаких ролей не играю. Я что-то делаю. Я подношу ему таз. Даю аспирин. Я вытираю ему рот. Кладу его к себе в постель. — Она заплакала, стоя за диваном.

— Дорогая моя, — смущенно проговорил посол.

Я даже не мог подойти к ней, не мог посмотреть ей в лицо: Гамит не сводил с меня иронического и всепонимающего взгляда. Ему, как собаке проститутки, было известно много всяких интимных подробностей.

— Вы пристыдили нас, — сказал Филипо.

Марта повернулась и пошла прочь из гостиной, но у нее сломался каблук, она споткнулась о ковер и чуть не упала в дверях. Я догнал ее и поддержал под локоть. Я знал, что Гамит наблюдает за мной, но посол, даже если он заметил что-нибудь, не подал вида.

— Скажи Анхелу, что я приду через полчаса пожелать ему спокойной ночи.

Я притворил за собой дверь. Марта прилаживала сломанный каблук. Я взял у нее туфлю.

— Не починишь, — сказал я. — Другой пары у тебя нет?

— У меня их двадцать. Как по-твоему, он догадывается?

— Может быть. Не знаю.

— А так было бы проще?

— Не знаю.

— Может, тогда нам не пришлось бы разыгрывать комедию?

— Ты же не комедиантка. Сама так сказала.

— Я хватила через край, знаю. Но эти разговоры меня возмутили. Такими мы кажемся мелкими, никудышными, все-то нам самих себя жалко. Может, мы и на самом деле комедианты, но зачем упиваться этим? Я, по крайней мере, что-то делаю — правда? Пусть в моих поступках ничего хорошего нет, но все-таки. Я не притворялась, что ты мне не нужен. Я не притворялась в тот первый вечер, будто полюбила тебя.

— Ты меня любишь?

— Я люблю Анхела, — настороженно сказала она, ступая в одних чулках по широкой викторианской лестнице.

Мы вошли в длинный коридор с пронумерованными комнатами.

— У вас хватит места для политических беженцев.

— Да.

— Найди нам какую-нибудь комнату.

— Нет, рискованно.

— Не более рискованно, чем в машине. И какое это имеет значение, если ему известно…

— Он скажет: «В моем доме?» — так же, как ты бы сказал: «В нашем «пежо»?» Мужчины мерят измену по каким-то градациям. Тебе тоже было бы легче, если б это случилось в чужом «кадиллаке», правда?

— Не будем терять времени зря. Он дал нам полчаса.

— Ты обещал зайти к Анхелу.

— А потом?

— Может быть. Не знаю. Дай мне подумать.

Она отворила третью дверь направо, и я очутился там, где мне никогда не хотелось побывать, — в ее спальне, общей с мужем. Обе кровати были двойной ширины, их розовые покрывала, точно ковер, заполняли собой всю комнату. У стены стояло высокое трюмо, в которое он мог видеть, как она раздевается на ночь. Теперь, когда этот человек начинал нравиться мне, я не видел причин, почему бы Марте не любить такого мужа. Он был толстый, но некоторые женщины любят толстяков, и горбатых, и одноногих. У него натура собственника, но некоторым женщинам по душе рабство.

Анхел сидел, привалившись к двум розовым подушкам. Свинка не так уж изменила его физиономию, и без того щекастую. Я сказал:

— Ну-с? — Я не умею говорить с детьми.

Глаза у Анхела были романские — карие и невыразительные, как у отца; висельник не передал ему саксонской голубизны. Голубые были у Марты.

— Я хвораю, — сказал он с чувством собственного превосходства.

— Да, вижу.

— Я сплю здесь с моей мамой. А мой папа спит в гардеробной. Так и будет, пока у меня жар. Сегодня температура…

Я сказал:

— Что это за игрушка?

— Фокус. — Он спросил Марту: — А больше в гостиной никого нет?

— Там мосье Гамит и Анри.

— Пусть они тоже ко