— Вдруг у них не было свинки? Может, они боятся заразы.

— А у мосье Брауна была свинка?

Марта замешкалась с ответом, и он приметил ее колебание, как адвокат, ведущий перекрестный допрос. Я сказал:

— Была.

— А в карты мосье Браун умеет играть? — ни с того ни с сего спросил он.

— Нет… То есть не знаю, — сказала она, точно опасаясь ловушки.

— Я в карты не люблю, — сказал я.

— А моя мама любит. Она почти каждый вечер уезжала играть в карты — до того, как все уехали в Нью-Йорк.

— Ну, мы пойдем, — сказала Марта. — Папа придет через полчаса пожелать тебе спокойной ночи.

Он протянул мне свою игрушку и сказал:

— Вот, сделайте.

Это была маленькая квадратная коробочка, застекленная по бокам, а в ней картинка клоуна с двумя ямками вместо глаз, куда следовало загнать две маленькие бусинки. Я стал вертеть ее так и сяк; одна бусинка попадала в глазницу, но когда я пробовал загнать вторую, выкатывалась первая. Мальчик следил за мной презрительно и с неприязнью.

— Увы! Я не ловкий. Ничего не получается.

— Вы плохо стараетесь, — сказал он. — Ну, еще раз.

Я чувствовал, как время, которое осталось у меня, чтобы побыть наедине с Мартой, уходит, точно песок в песочных часах для варки яиц, и, по-моему, он тоже это понимал. Чертовы бусинки гонялись друг за другом по стенкам коробочки и пробегали по глазницам, не попадая в них; они прятались по углам. Я заставлял их медленно, под небольшим уклоном катиться к ямкам сверху, но малейшего моего движения было достаточно, чтобы они ныряли на самый низ. Приходилось все начинать сначала — теперь коробочка была почти неподвижна, ей передавалась только дрожь моих нервов.

— Одну загнал.

— Этого мало, — неумолимым тоном сказал он.

Я бросил ему коробочку.

— Хорошо. Покажи, как у тебя получается.

Он посмотрел на меня с предательской, злой ухмылкой. Потом взял коробочку и, подставив под нее левый кулак, держал руку почти неподвижно. Одна бусинка, будто сама собой пошла, чуть не вверх по наклону, задержалась на краю глазницы и упала в нее.

— Раз, — сказал он.

Другая бусинка сразу покатилась ко второй ямке, проскочила мимо, вернулась назад и тоже попала на место.

— Два, — сказал он.

— Что у тебя в левой руке?

— Ничего.

— Ничего, тогда покажи.

Он разжал кулак и показал мне маленький магнит.

— Обещайте никому не говорить.

— А если не пообещаю?

Это было похоже на стычку взрослых за карточным столом. Он сказал:

— Если вы умеете хранить секреты, я тоже сумею. — Его карие глаза ничего не выдавали.

— Обещаю, — сказал я.

Марта поцеловала его, взбила подушку, велела ему лечь как следует и зажгла у кровати ночничок.

— Ты скоро придешь? — спросил он.

— Когда гости уйдут.

— А когда они уйдут?

— Ну откуда мне знать?

— Скажи, что я хвораю. Меня опять может стошнить. Аспирин не подействовал. Мне больно.

— Лежи тихонько. Закрой глаза. Папа скоро будет. Тогда, наверно, гости разойдутся, и я приду спать.

— А вы не сказали мне «спокойной ночи», — попрекнул он меня.

— Спокойной ночи. — Я притворно дружеским жестом положил ему руку на голову и взлохматил его сухие, жесткие волосы. Потом от руки у меня долго пахло мышами.

В коридоре я сказал Марте:

— По-моему, даже он все знает.

— Ну может ли это быть?

— А как тогда понимать про секреты?

— Это такая игра, все ребята в нее играют.

Но до чего же трудно было видеть в нем ребенка.

Она сказала:

— Ему пришлось помучиться. Ты не находишь, что он хорошо себя ведет?

— Да. Конечно. Очень хорошо.

— Как взрослый, правда?

— О да! Я сам об этом подумал.

Я взял ее за руку и повел по коридору.

— Кто спит в этой комнате?

— Никто.

Я отворил дверь и потянул Марту за собой. Она сказала:

— Нет. Неужели ты не понимаешь, что это невозможно?

— Меня не было здесь три месяца, а с моего приезда мы только раз…

— Я не гнала тебя в Нью-Йорк. Неужели ты не чувствуешь, что я не в настроении? Не сегодня.

— Ты сама просила меня прийти.

— Мне хотелось повидать тебя. Только и всего. А не заниматься любовью.

— Значит, ты меня не любишь?

— Не задавай таких вопросов.

— Почему?

— Потому что я тоже могу спросить.

Я признал справедливость ее ответа и разозлился, и злость прогнала желание.

— Сколько у тебя в жизни было интрижек?

— Четыре, — не раздумывая, ответила она.

— Четвертая со мной?

— Да. Если то, что с тобой, ты считаешь интрижкой.

Потом, спустя много месяцев, когда у нас с ней все кончилось, я отдал должное ее прямоте, оценил ее. Она не играла. Она точно ответила на мой вопрос. Она никогда не притворялась: если ей не нравилось что-нибудь, так уж не нравилось, если она была к чему-нибудь равнодушна, так не говорила, что любит это. Я не смог понять ее только потому, что задавал не те вопросы, вот и все. Она на самом деле не была комедианткой. Она сохранила наивное прямодушие, и теперь мне ясно, почему я любил ее тогда. В конце концов, единственное, что привлекает меня в женщине, помимо красоты, это нечто трудно определимое — то, что мы имеем в виду, когда говорим: она «хорошая». Та — в Монте-Карло, хотя и изменила мужу со школьником, побуждения у нее были благие. Марта тоже изменяла мужу, но пленяла меня в ней не ее любовь, если она действительно меня любила, а ее слепая, самоотверженная преданность ребенку. Когда рядом с тобой «хорошая», ты можешь чувствовать себя спокойно; почему же мне было мало этого, почему я всегда задавал ей не те вопросы?

— А что, если остановиться на последней интрижке навсегда? — спросил я, отпуская ее.

— Как же это можно знать заранее?

Помню единственное настоящее письмо, которое я получил от Марты, кроме записок о свиданиях, составленных с нарочитой неопределенностью на тот случай, если они попадут в чужие руки. Оно пришло в Нью-Йорк, когда я торчал там, пришло в ответ на мое — вероятно, скованное, полное подозрений и ревности. (К тому времени я уже обзавелся в Нью-Йорке девицей, которая принимала на 56-й улице, и, разумеется, думал, что и Марта прибегла к такому же способу заполнить месяцы разлуки.) Письмо ее было теплое, беззлобное. Вероятно, когда отец у тебя повешен за чудовищные преступления, все мелкие обиды рассматриваешь в другом ракурсе. Она писала об Анхеле, о его математических способностях, она много писала об Анхеле и о кошмарах, которые ему снятся. «Я теперь при нем почти все вечера». И я тут