ненависти к самому себе, я пошел дальше. Мамаша Катрин услыхала мои спотыкающиеся шаги и встретила меня на пороге с керосиновой лампой в руках. Лицо у нее было как у доброй негритянской нянюшки из фильма о глубоком американском Юге, а фигурка тоненькая, хрупкая, когда-то, вероятно, прелестная. Лицо мамаши Катрин вполне соответствовало ее натуре: я не знал более доброй женщины во всем Порт-о-Пренсе. Она утверждала, будто ее девицы все из почтенных семей, будто она лишь помогает им зарабатывать немного на мелкие расходы, и ей почти верили, так как они у нее были вышколенные и на людях держались прекрасно. От гостей тоже требовалось соблюдение благопристойности, до того как они расходились по стойлам, и, глядя на парочки, танцующие в зале, можно было подумать, что присутствуешь на вечере после окончания учебного года в монастырской школе. Помню, три года назад мамаша Катрин кинулась спасать одну из своих девушек от каких-то там мучительств. Я сидел за стаканом рома и вдруг услышал, что в стойлах — так у нас назывались эти комнатушки — закричала женщина. Прежде чем я успел сообразить, что делать, мамаша Катрин схватила топорик на кухне и на всех парусах выплыла во двор, точно маленький «Мститель», двинувшийся против вражеской Армады {48}. Противник мамаши Катрин — вдвое выше ее, к тому же накачавшийся ромом, стоял с ножом. (Фляжка, наверно, была припрятана у него в заднем кармане, потому что хозяйка никогда бы не отпустила с девушкой пьяного клиента.) При ее приближении он повернулся и дал тягу, а потом я увидел мамашу Катрин в окне кухни: она сидела там, держа девушку на коленях, точно малого ребенка, и ворковала ей что-то по-креольски, а девушка спала, припав головой к ее костлявому плечику.

Мамаша Катрин предостерегла меня шепотом:

— Тонтоны понаехали.

— И разобрали всех девушек?

— Нет. Но та, что вам нравится, занята.

Я не заезжал к мамаше Катрин целых два года, а она все помнила, и что самое удивительное — моя девушка все еще работала здесь, ей, наверно, скоро исполнится восемнадцать. Я не рассчитывал встретить ее и тем не менее почувствовал досаду. В зрелые годы держишься за старых друзей даже в публичном доме.

— В буйном настроении? — спросил я мамашу Катрин.

— Да нет, по-моему. Они охраняют какого-то важного человека. Он как раз с Тин-Тин.

Я решил уехать, но недоброе чувство к Марте сидело во мне, точно зараза.

— Зайду все-таки, — сказал я. — Жажда одолела. Дайте рома и кока-колу.

— Кока-колы нет.

Я забыл, что американская помощь кончилась.

— Тогда ром и содовую.

— Несколько бутылок фруктовой воды еще осталось.

— Хорошо. Дайте с фруктовой.

У двери спал, сидя на стуле, тонтон-макут; темные очки свалились ему на колени, и без них он казался существом совершенно безобидным. Серые фланелевые штаны были у него расстегнуты. На ширинке не хватало пуговицы. В зале стояла полная тишина. Я увидел в отворенную дверь четырех девушек в белых шифоновых платьях с юбками колоколом. Они тянули оранжад через соломинки; молчали. Одна взяла свой пустой стакан и отошла от столика плавной поступью, а ее широкая юбка округлилась на ходу, как у бронзовой статуэтки Дега {49}.

— Гостей никого нет?

— Увидели тонтон-макутов и разъехались.

Я вошел в зал, и там за столиком у стены, глядя на меня в упор, точно со вчерашнего дня мне так и не удалось скрыться от этих глаз, сидел тонтон-макут — тот самый, что был в полицейском управлении и разбивал стекла в катафалке, чтобы вытащить гроб бывшего министра. Его мягкая шляпа лежала рядом на стуле, на нем был галстук бабочкой, в полоску. Я поклонился ему и пошел к другому столику. Он наводил на меня страх, и я стал гадать, какую же персону — видимо, еще более важную — ублажает сейчас Тин-Тин. Хотелось надеяться, ради нее же самой, что он, по крайней мере, не такая дрянь, как этот наглый офицер.

Он сказал:

— Где вас только не встретишь.

— Я не стараюсь лезть на глаза.

— А что вам здесь понадобилось сегодня вечером?

— Стакан рома с фруктовой водой.

Мамаша Катрин вошла с подносом, на котором стоял мой заказ. Офицер сказал ей:

— А ты говорила, фруктовой нет.

Я заметил, что на подносе, рядом со стаканом, была пустая бутылка из-под содовой. Тонтон-макут взял мой ром и сделал глоток.

— Так и есть, фруктовая. Подашь этому человеку с содовой. Вся фруктовая, сколько у тебя есть, понадобится моему другу, когда он вернется в зал.

— В баре такая темнота. Наверно, бутылки переставили с места на место.

— Научись различать между важными клиентами и… — Он запнулся, потом решил закончить повежливее: — …и менее важными. Можете сесть, — сказал он мне.

Я сделал шаг в сторону.

— Здесь можете сесть. Садитесь.

Я повиновался. Он сказал:

— Вас задержали у перекрестка, обыскивали?

— Да.

— А здесь, в дверях? В дверях вас задержали?

— Да, мамаша Катрин задержала.

— А мой человек?

— Он спал.

— Спал?

— Да.

Мне ничего не стоило наябедничать. Пусть тонтон-макуты перегрызутся между собой. Я удивился, что офицер ничего на это не сказал, не рванулся к двери. Он по-прежнему смотрел на меня сквозь темные, непроницаемые стекла своих очков. У него созрело какое-то решение, но какое именно, мне знать не полагалось. Вошла мамаша Катрин с ромом. Я отхлебнул из стакана. Ром опять отдавал фруктовой водой. Она была храбрая женщина.

Я сказал:

— Вы сегодня чрезвычайно бдительны.

— Я охраняю очень важного иностранца. Ради его безопасности надо принять все меры. Он попросился приехать сюда.

— А у маленькой Тин-Тин ему ничего не грозит? Или в спальне тоже выставлена охрана, капитан? Впрочем, может быть, вы чином выше?

— Я капитан Конкассер. Вы не лишены чувства юмора. Я юмор ценю. И люблю, когда шутят. В шутках всегда есть политическая подоплека. Они — отдушина для импотентов и трусов.

— Вы говорите, капитан, что сюда приехал важный иностранец? А сегодня утром мне показалось, будто вы иностранцев недолюбливаете?

— Лично я белых ни во что не ставлю. Сознаюсь: мне противен этот цвет кожи, дерьмо какое-то. Но некоторых из вас мы терпим — таких, от кого есть польза государству.

— То есть Доктору?

Он процитировал чуть ироническим тоном:

— Je suis le drapeau Haitien. Uni et Indivisible. — Потом отхлебнул рома из стакана. — Конечно, среди белых попадаются и более сносные. Французы, по крайней мере, одной культуры с нами. Я восхищаюсь генералом де Голлем {50}. Президент обратился к нему с посланием — предлагает, чтобы мы тоже вступили в Европейское сообщество.

— И получил ответ?

— Это все не так скоро делается.