пытаются в таком случае разрешить коллизию, отрицая или искажая реальность. Последователи культа не только нашли обоснование для разрешения диссонанса (Бог спас мир благодаря нашей вере), но и начали распространять эту «истину» с еще большим рвением. Они должны были убедить себя и других, что их прежние обязательства и жертвы не были ни абсурдными, ни напрасными. Они превратились из простых верующих в фанатиков, и именно так «обычные» преступники (и зрители) становятся более идеологизированными. Каждый предпринятый шаг перерастает в оправдание дальнейших действий; за действием следует еще один раунд рационализации. Если их заставят оглянуться назад – дать показания в судах или комиссиях по установлению истины, эти правонарушители по определению будут придерживаться своего повествования об идеологическом безразличии: «Я все еще думаю, что то, что я сделал, было правильным». Другие, искренне или нет, используют словарь «раскаяния»: «Я думал, что был прав в то время, но только теперь я вижу, что это было неправильно».

Существует много вариантов морального безразличия, даже в рамках одного исторического случая. Антология Клее сочинений немецких преступников, составленная из дневников, писем домой, отчетов, более поздних показаний, предостерегает от простого прочтения такого рода отрицания. Он цитирует водителя газового фургона Вальтера Бурмейстера, чья работа заключалась в том, чтобы запускать людей в фургон, включать двигатель, чтобы газы из выхлопной трубы направлялись в отверстие в полу, а затем ехать в лес, чтобы выгрузить мертвые тела. Он просто выполнял приказы? Повлияла ли на него идеология? Его ответ (на суде в 1961 г.): «Сегодня я уже не могу сказать, что я думал в то время и думал ли я вообще о чем-нибудь»[213].

Эти персональные воспоминания описывают массовые убийства (сотни евреев в деревне, выстроившиеся в ряд и расстрелянные или забитые до смерти) в банальных, фактических выражениях. События почти не описываются – как будто только для того, чтобы дать достаточно исходной информации, чтобы понять опасения автора, такие как:

• Правильная армейская атмосфера: «достойное обращение», «приличное солдатское отношение», избегание постыдных практик, таких как мародерство для личной выгоды или «дегенеративный садизм».

• Гордость: «Я могу с гордостью сказать, что мои люди, какими бы неприятными ни были их обязанности, корректны и честны в своем поведении и могут смотреть любому прямо в глаза, а дома они могут быть хорошими отцами для своих детей»[214].

• Приличия: эсэсовец Эрнст Гобель наблюдает, как солдат поднимает детей (от двух до шести лет) за волосы, стреляет им в затылок и бросает в могилу. «Через некоторое время я просто не мог больше на это смотреть и приказал ему остановиться. Я имел в виду, что он не должен поднимать детей за волосы, он должен убивать их более приличным способом»[215].

• Моральный дух и стресс: они делают неблагодарную работу, никто не понимает, насколько тяжела их работа. Офицеры должны следить за этим: «Я не могу сказать, были ли у меня опасения по поводу использования газовых фургонов. В то время я больше всего думал о том, что расстрелы были большой нагрузкой для людей, участвовавших в этом, и что эта нагрузка будет снята с помощью газовых фургонов»[216].

Еще одно состояние – состояние отсутствия – похожее на диссоциацию, уводит преступников (и многих свидетелей) еще дальше за пределы моральной досягаемости. «Я» отрицает само свое присутствие в качестве активного участника события, превращаясь в зрителя. Люди, попавшие в автомобильную аварию, часто вспоминают, что чувствовали, как будто это происходит с кем-то другим, «это было похоже на просмотр фильма». «Произошла авария», а не «Я попал в аварию». Есть преступники, которым так мало дела до того, что совершилось, преступники, чье чувство личной ответственности настолько атрофировано, что они ведут себя как прохожие, случайно наткнувшиеся на что-то. Это прекрасно передано в описании Маккарти суда над командиром роты лейтенанта Келли, капитаном Эрнестом Мединой, за его участие в бойне в Май Лай[217]. Его собственные свидетельства и показания других изображают его случайным зрителем, случайным прохожим. В деревне он старался держаться как можно дальше от бойни: «Когда ему неизбежно нужно было пройти мимо тела или груды тел, он шел быстро, не глядя ни направо, ни налево, как огибают мусор на улице большого города. Во время допросов, за исключением специфики суда, он казался «озабоченным» в не большей степени событиями в Май Лай, чем читатель газеты озабочен публикациями о голоде в Биафре или Бангладеш»[218].

Это не состояние бездумной социальной бесчувственности. Во время мероприятия эти преступники, похоже, не задумывались о его значении; годы спустя они все еще могут заявлять, что не понимают, почему это событие вызвало такое осуждение. Это может быть как явная ложь (они точно знают, что произошло), так и форма самообмана, классическое сумеречное отрицание. Более пугающая возможность состоит в том, что они действительно не видели ничего плохого в то время и вели себя, как и все, не задумываясь. В этом, я полагаю, и заключается смысл неправильно понятой концепции Арендт о «банальности зла». Далекая от того, чтобы преуменьшать зло, она настаивает, что невообразимое зло может быть результатом совокупности обычных человеческих качеств: неполного осознания аморальности того, что вы делаете; быть таким же нормальным, как и все ваши сверстники, делающие то же самое; имея мотивы скучные, невообразимые и обыденные (совместимость с другими, профессиональные амбиции, гарантия занятости), и сохраняющие долгое время после этого фасад псевдоглупости, делая вид, что не понимают, о чем идет речь.

Таким образом, сам лейтенант Келли «не имеет большого значения». Его солдаты не сознались, потому что буквально не осознавали своих действий; они не были в состоянии психотического отречения и не были похожи на неврологических пациентов Оливера Сакса, которые принимали своих близких за предметы мебели. Только в моральном смысле Арендт писала об Эйхмане: «Он просто, говоря простым языком, никогда не осознавал, что делает»[219]. Это становится сильным аргументом: «Как сказал Эйхман, самым мощным фактором в успокоении его собственной совести был тот простой факт, что он не мог видеть никого, вообще никого, кто был бы на самом деле против Окончательного Решения»[220]. Это чистое испытание: создайте моральную пустоту, такую, чтобы люди не знали, что это произошло.

Ужасающий образ: отсутствие кого-либо, кто мог бы проверить ваши старые моральные рефлексы. Но ни одно тоталитарное государство не было тотальным. Даже в экстремальных условиях моральные инстинкты некоторых людей остаются нетронутыми. Между теми, кто активно отказывается видеть что-то неправильное, и теми, кто считает все неправильным, подавляющее