дефиниционные битвы происходят потому, что право является «пластичным средством дискурса», способным к разнообразным, хотя, конечно, не бесконечным интерпретациям. В этом смысле спор между Amnesty International и правительствами о том, является ли конкретный метод допроса «приемлемым», а не «жестоким обращением», или «жестоким обращением», а не «пыткой», ничем не отличается от споров в обычном судебном разбирательстве о непредумышленном убийстве, а не об убийстве первой степени. Без этих законодательных терминологических игр при определении истины структуры международного правоприменения рухнут и процессы вернутся к старому моралистическому языку, который они заменили. Термин «этническая чистка» достоин восхищения и исключителен тем, что остается моралистическим и образным.

Переосмысление – это компромисс. «Слон» на обеденном столе есть, но государство и его союзники в сговоре определяют его как что-то другое, что-то не очень значительное. Вред может быть признан, но его юридическое или интуитивное понимание и значение отрицается, оспаривается или сводится к минимуму четырьмя распространенными методами.

Эвфемизм. Функция эвфемистических ярлыков и жаргона состоит в том, чтобы маскировать, дезинфицировать и придавать респектабельность. Паллиативные термины отрицают или искажают жестокость или причинение вреда, придавая им нейтральный или респектабельный статус. Классическим источником остается оригинальное описание Оруэллом анестезирующей функции политического языка – того, как слова изолируют своих носителей и слушателей от полного переживания смысла того, что они делают[230]. Приводимые примеры стали слишком банальными: «умиротворение», «перемещение населения», «ликвидация враждебных элементов». В каждом случае «подобная фразеология становится необходимой, когда кто-то хочет называть вещи, не вызывая их мысленных образов»[231]. Полвека спустя словарь эвфемизмов оказался значительно расширенным. Но Оруэлл распознал бы новые термины – даже те, которые пришли из специализированного жаргона, запутанного словоблудия и технической болтовни современной войны[232]: «стратегические деревни», «запрещать», «перемещать», «выносить», «безопасные убежища», «умные бомбы» и «сопутствующий ущерб».

Лексика пыток полна эвфемизмами. При аргентинской хунте снижение насилия дополнялось ужесточением характеристик противника. В 380-страничном секретном руководстве, изданном в 1976 году, командующий армией Роберто Виола посвятил две колонки лингвистическим правилам: Термины, которые нельзя использовать, и Термины, которые следует использовать («Партизаны» стали «Вооруженными бандами подрывных преступников», «Ношение униформы» означает «узурпирование использования знаков различия, эмблем, униформы»)[233]. Самыми известными эвфемизмами пыток были «интенсивные допросы», использовавшиеся британцами в Северной Ирландии; «специальные процедуры», «давно установленные полицейские процедуры», «служебные действия» и «эксцессы», используемые французами в Алжире[234]; методы «умеренного физического давления», применяемые израильтянами против палестинских задержанных[235]. Целые организации, совершающие злодеяния, могут быть названы в эвфемистической манере. Были БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ ФОНД ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЙ ПОДДЕРЖКИ (переименованная нацистская программа «эвтаназии» для убийства умственно отсталых и других недостойных людей) и ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЕ БЮРО (угандийские эскадроны смерти Иди Амина).

Легализм. Действенные формы толковательного отрицания исходят из языка самой законности. Страны с демократической репутацией, заботящиеся о своем международном имидже, теперь предлагают юридические аргументы в свою защиту, основанные на общепризнанном дискурсе прав человека. Это приводит к запутанным текстовым комментариям, которые циркулируют между правительствами и их критиками или внутри юридическо-дипломатических кругов и комитетов ООН. Применим ли второй пункт статьи 16(б), п.6 ко всем государствам-участникам? Применяются ли минимальные стандарты тюремных условий к содержанию под стражей во время допроса? Действительно, вопросы, заслуживающие внимания.

Юридический дискурс создает совершенно непрезентабельный мир. Это своего рода настольная игра с ограниченным набором фиксированных ходов. Одна сторона утверждает, что событие А не подходит под соответствующую категорию (право, закон, статью или конвенцию). Да, этого демонстранта арестовали и задержали, но это не было нарушением свободы слова. Нет, нарушение имело место, делается встречный ход. Событие Б могло быть нарушением Четвертой Женевской конвенции, но Конвенция эта неприменима. Да, это так. В некоторые игры законников невозможно играть (или, напротив, можно играть бесконечно) из-за исходного определения. За прошедшие пятьдесят лет не было зарегистрировано ни одного случая применения Конвенции против геноцида, отчасти потому, что первоначальная политизированная редакция привела к такому большому количеству ограничений – отсюда и тезис Купера, «что суверенное территориальное государство заявляет, как неотъемлемую часть своего суверенитета, право совершать такие преступления как геноцид или участвовать в массовых убийствах против людей, находящихся под его властью, и что Организация Объединенных Наций, исходя из практических соображений, защищает это право»[236]. Купер обращает внимание на проект Кодекса о правонарушениях 1954 года: «К сожалению, он читается как руководство по современной международной практике»[237].

Магический легализм – это метод «доказать», что обвинение не может быть справедливым, поскольку осуждаемое действие является в данном государстве незаконным. Правительство перечисляет внутренние законы и прецеденты, признания международных конвенций, механизмы апелляции и положения о дисциплинарном наказании нарушителей. Затем следует волшебный силлогизм: пытки в нашей стране строго запрещены; мы ратифицировали Конвенцию против пыток; поэтому то, что мы делаем, не может быть пыткой.

Многие подобные ходы национальных законников удивительно правдоподобны до тех пор, пока здравый смысл не действует. Хороший пример из Израиля: в 1991 году заместитель генерального прокурора написал официальное письмо с разъяснениями относительно требования компенсации, поданного палестинцем из Газы, чья 63-летняя жена была избита и застрелена солдатами после того, как во время беспорядков вышла на улицу, чтобы посмотреть, что там происходит. Письмо (отозванное после публичной критики) гласило: «Помимо обычных аргументов [именно так!] мы должны утверждать, что истец только выиграл от смерти покойной, потому что он должен был содержать ее, пока она была жива, а теперь он больше не должен это делать; таким образом, его ущерб в лучшем случае равен нулю».

Такому мнимому следованию закону, которое, казалось бы, признает законность требований соблюдения прав человека, противостоять сложнее, чем неприкрытому буквальному отрицанию. Организация должна показать, что за замысловатым юридическим фасадом скрывается другая реальность («ментальные картины» Оруэлла). Интерпретирующие отрицания не являются полноценной ложью; они создают непроницаемый барьер между риторикой и реальностью.

Отрицание ответственности. Методы уклонения от ответственности – столь многочисленные и разнообразные для отдельных правонарушителей – более ограничены в официальном дискурсе. Требуется нечто большее, чем безадресная пассивная форма («Вчера были убиты четверо бунтовщиков»): языковой прием, создающий впечатление, что злодеяния просто происходят и вовсе не вызваны действиями людей.

Еще один прием – возложить ответственность на силы, названные или неизвестные, которые якобы не имеют никакого отношения к правительству и находятся вне его контроля. Да, случилось что-то плохое, но не вините нас. Ответственность лежит на теневых вооруженных группах, дружинниках, мошенниках-психопатах, марионеточных армиях, неясных «третьих силах», военизированных формированиях, наемниках, частных эскадронах смерти или «неизвестных элементах». Или насилие является «эндемичным» – межобщинное насилие, гражданская война, военачальники, бароны, межплеменное соперничество, этническая напряженность, общинное правосудие или