большинство можно было бы подтолкнуть к признанию того, что что-то не так, но это большинство продолжало поддерживать свое отрицание. Культуры отрицания побуждают коллективно закрывать глаза, оставляя ужасы неисследованными или признавая их нормальными, как часть ритмов повседневной жизни.

Арендт сделала странное заявление об Эйхмане: «За исключением необычайного усердия в стремлении к личному продвижению, у него вообще не было никаких мотивов»[221]. Это заключение имеет глубокий смысл. Чем более очевидна аморальность культуры, тем легче мотивы подхватываются и опробуются совершенно оппортунистическим методом. Интересно, но безосновательно противопоставлять лишенный принципов, послушный автомат, следующий за лидером и принимающий любые удобные мотивационные уловки, достаточно информированному, идеологически мотивированному чудовищу, злобному, но действующему, исходя из принципов. Оба занимают одну и ту же моральную пустоту.

Дискурс официального отрицания

По очевидным причинам – доброкачественным, нейтральным и злонамеренным – наши совокупные знания о недавних и нынешних злодеяниях не являются ни всеобъемлющими, ни однородными, ни объективными[222]. Некоторые страны закрыты для посторонних глаз, защищены государством-покровителем, малозначимы и политически неинтересны; другие тщательно изучаются, особенно в условиях редкого сочетания видимых нарушений и относительно открытого доступа. Точного соответствия между тяжестью, продолжительностью и масштабами нарушений, и количеством внимания, уделяемого той или иной стране со стороны СМИ или докладов о правах человека, не существует. Таким образом, реакция правительства на международную критику («Зачем снова нас критиковать?») может быть оправданной, даже если она неискренняя или отвлекающая внимание.

Несмотря на такую избирательность, большинство стран попадали в фокус внимания общественности, а вопросы, касающиеся событий в них, освещались и не скрывались: подавление политических диссидентов в Китае, насилие со стороны полиции в Бразилии, военные преступления в Боснии, детский труд в Пакистане, противопехотные мины в Анголе, условия содержания в тюрьмах в Польше, калечащие операции на женских половых органах в Судане, геноцид в Руанде, лишение женщин прав в Афганистане, разрушение гражданского общества на Гаити, политическая резня Индонезией в Восточном Тиморе, исчезновения людей в Перу, зверства в Ираке, смерть аборигенов Австралии в резервациях, пытки в Турции, преследование цыган в Венгрии, внесудебные казни в Сомали, эскадроны смерти в Колумбии, ампутации и публичные порки в Саудовской Аравии, смертная казнь в США … И, несмотря на редкие, но ставшие известными ошибки, эта информация в целом справедлива и достоверна.

Правительства реагируют в глобальных СМИ, по дипломатическим каналам, на пресс-конференциях, опровержениях докладов Amnesty, специальных комитетов ООН или Генеральной Ассамблеи. Их опровержения иногда оправданы: обвинения могут быть преувеличенными, отчеты несбалансированными, детали неточными, нарушения могут происходить без официального ведома. Но слова обретают свою собственную, независимую жизнь, когда они оказываются и повторяются в текстах докладов (утверждений), за которыми следует реакция правительства (встречные требования), за которыми следуют дальнейшие раунды обменов мнениями. Дискурс разрастается, становясь все более самодостаточным, перемещаясь в повестки дня вашингтонских подкомитетов и в документы, циркулирующие в офисах ООН в Женеве и Нью-Йорке.

В этой среде «отрицание» – просто еще один термин в сфере связей с общественностью. «Правительство Фридонии категорически это отрицает…» может относиться к внутренней или внешней политике, коррупции, личным скандалам, рискам для здоровья населения и т. д. Сегодняшнее безобидное представление о том, что не говорят правды, – это «искажение» информации. Одни и те же агентства по связям с общественностью, базирующиеся в Вашингтоне, Нью-Йорке или европейских столицах и нанятые корпорациями, кинозвездами, футболистами и политическими партиями, обеспечивают обоснования правительств, пытающихся очистить свой имидж в области прав человека. Это непростые клиенты («Новый Заир?», «Демократическая Сирия?», «Северная Корея приветствует вас?»). Но задача рассматривается как техническая, а не как «контроль мыслей» или «выработка согласия»; происходящая из того, что Хомский называет «священным правом лгать на службе у государства»[223].

Существуют три формы реакции правительства: классический дискурс официального отрицания, превращение оборонительной позиции в нападение на критику и, наконец, частичное признание критики. Это все активные реакции. Многие страны, в том числе, и особенно, страны с худшими показателями, не обращают внимания на критику извне. Они замыкают свою оболочку и отказываются от любых действий. Из-за давления извне (стигматизация, санкции, бойкоты, изоляция) и собственной внутренней идеологии (все против нас, никто нас не понимает) они никак не реагируют. Они не видят политической необходимости в диалоге с остальным миром; у них также нет необходимости бороться с внутренней критикой. Их молчание – самая радикальная из возможных форм отрицания.

В новом мировом порядке стран такого типа остается все меньше и меньше. Большинству приходится оправдываться перед сверхдержавами, Организацией Объединенных Наций, Международным валютный фондом или «международным общественным мнением». Но даже те страны, которые обычно активно реагируют, жалуются на несправедливое внимание и предвзятость. Израиль, например, отправляет в Amnesty International более подробные ответы, чем любая другая страна, каждый из которых предлагает изысканные юридические опровержения всех обвинений.

Классическое официальное отрицание

В официальном дискурсе фигурирует каждый из вариантов отрицания: буквальный (ничего не произошло); интерпретативный (то, что произошло, на самом деле нечто другое) и импликативный (то, что произошло, оправдано). Иногда они появляются в очевидной последовательности: если одна стратегия не работает, пробуется другая. Если буквальному отрицанию противопоставляются неопровержимые доказательства того, что нечто действительно произошло – видеозаписи расстрелов мирных демонстрантов, трупы в братских могилах, отчеты о вскрытии со следами пыток, – может быть задействована стратегия юридических интерпретаций или политических оправданий. Но эти формы редко запускаются последовательно: чаще они появляются одновременно, даже в рамках одного и того же одностраничного пресс-релиза.

Как можно говорить в одно и то же время, что резни не было и что «они получили по заслугам»? Однако, попытка «разоблачить» это противоречие упускает суть. Как заявил во Вьетнаме воображаемый представитель армии США: «Бойни не было, и ублюдки получили по заслугам». Противоречивые элементы образуют глубоко укорененную структуру: их отношение друг к другу скорее идеологическое, чем логическое. Применительно к пыткам причинение боли сразу сопровождается как буквальным отрицанием того, что какие-либо пытки имели место, так и переинтерпретациями и оправданиями деяния[224]. Жертвы пыток, которые слышат страшные слова палачей: «Кричи сколько хочешь, никто тебе не поверит», при освобождении сталкиваются с двойной проблемой. Им действительно не верят, но они также сталкиваются с ответом, что им «следовало что-то сделать». Идеология государственного террора оправдывает действия, существование которых официально никогда не признается: «С одной стороны, … репрессии оправдываются, а с другой стороны, жертвы репрессий обвиняются во лжи»[225].

Аргентинская хунта «запатентовала» уникальную по бесстыдству версию двойного сообщения. В разговоре с представителями иностранных правительств и репортерами генерал Хорхе Видела высказал прямое и возмущенное отрицание: Аргентина