длинные волосы, длинный нос и длинные пальцы. Вручаю ей горшок с кривым гиацинтом.

– Опять от тебя пахнет чем-то странным, – говорит она вместо «привет». – Как будто ты возилась у Джона в подсобке.

– Чем странным?

– Остатками вчерашнего снега и неучтенными грехами. На тебя не похоже.

На улице все еще светло. Возле каменного креста с кельтским узлом стоит на коленях Тилли, в руках у нее небольшой секатор с красными ручками. Плети плюща, плотно обвившие изголовье могилы, кажутся пластмассовыми.

– Катрин! – на французский манер окликает меня она.

Я подхожу ближе.

– Скажи что-нибудь по-русски.

Ее полные ноги в брюках из бежевой плащевки упираются в непромокаемый коврик с нарисованными бассет-хаундами. Вид у собак скорбный, как у самой Тилли.

– Уж небо осенью дышало, – начинаю я, – уж реже солнышко блистало, короче становился день, лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась. Ложился на поля туман, гусей крикливых караван тянулся к югу.

– Кью-у-у-угу, – уронив секатор, тянет Тилли, – Обожаю. Ты как будто заклинание произносишь. Еще несколько слов, и я превращусь в кладбищенскую статую.

Она смотрит на выпачканные мокрой землей перчатки, проверяя, не начались ли уже метаморфозы. Под черными разводами на ткани проступают мелкие незабудки и еще какие-то розовые цветы.

– У отца Джона есть подсобка?

– Есть, – Тилли все еще не моргает.

– Что там? Неучтенные грехи?

– Пыль, – отрывается она наконец от созерцания. – Старые молитвенники и облачения. Сломанные игрушки из детского уголка.

– Ты там была?

– Джун была. Почему ты всегда привозишь ей некрасивые цветы?

– Потому что она умеет с ними обращаться.

– Это правда, – соглашается Тилли. – У нее сухая палка расцветет. Пиццу ты тоже привозишь невкусную. Отец Джон любит, когда песто побольше. И ветчины.

– Я знаю, но так надо.

– Для чего?

– Для смирения плоти. Для чего же еще?

– До твоего появления, – Тилли смотрит на меня снизу вверх, – мы и не подозревали, что плоть можно смирять пиццей.

– Лиха беда начало, – отвечаю я по-русски. – Мне пора. Береги себя.

– Леа научилась печь ангельский бисквит, – доносится уже мне в спину. – Если бы ты всем нравилась, тебя приглашали бы на четверговые чаепития.

На прошлой неделе были безглютеновые маффины с инжиром и вишнями, на позапрошлой – безореховый «Эстерхази», до этого – веганские сырные слойки. Бросив курить, Леа обрела новую зависимость, разделить плоды которой соглашался весь приход.

Я не успеваю ответить, на полном ходу в меня врезается Ида, семилетняя дочь Тилли.

– От тебя пахнет, – она утыкается лицом мне в живот, – белыми цветами в холодном ведре.

– Холодном? – аккуратно отстраняю ее от себя.

– Ну да. Жестяное ведро, в нем ледяная вода и высокие цветы.

– Лилии?

– Не знаю, – Ида пожимает плечами, – просто белые.

– Ладно. Ты хорошо себя вела?

– Не очень.

– А если подумать?

– Очень не очень.

Сую руку в карман, нащупываю маленькую, размером в один дюйм фигурку.

– Держи и не благодари.

– Профессор Макгонагалл! Такой у меня еще нет.

– Теперь расскажи мне кое-что.

– Что? – Ида не смотрит на меня, потому что пытается снять с Макгонагалл черную остроконечную шляпу.

– У отца Джона есть подсобка. Что в ней?

От слишком резкого движения шляпа летит в одну сторону, фигурка в другую.

– Сломанные игрушки, – Ида смотрит себе под ноги, – и неучтенные грехи.

– Ты была там?

– Не-ет, – тянет она. – Детям туда нельзя.

– Тогда откуда ты знаешь?

– Марфа сказала.

Чернокожая Марфа приглядывает за малышами, когда идет проповедь, и занимает заскучавших детей постарше несложными оригами. От ее креольского акцента в церковном органе западают педали. Я все равно ничего не пойму, даже если она согласится произносить слова по слогам.

МАРТ

Бумажный стаканчик с чаем они поставили в другой бумажный стаканчик, чтобы не было слишком горячо. Сахарных пакетиков принесли не два, а с запасом, спросив сначала, не предпочитаю ли я сахарозаменитель. Кто-то предложил плюшку с изюмом и переводчика.

– Скрипач не нужен.

Данила так говорил, когда я предлагала нанять специально обученного человека для сложных дел: выпилить намертво приржавевший кухонной кран, заменить прогнивший столб у забора или выбрать страховку для машины. Тогда я злилась, а сейчас видела, что он прав. Специально обученные люди поили меня чаем, кормили плюшкой, обнимали, внимательно слушали, выражали сдержанное сочувствие, но искать моего мужа не собирались.

По-человечески повела себя только Магда, парамедик, которая приехала на вызов, когда я во время одной из бесед потеряла сознание.

– Знаю я такие истории, – сказала она, измеряя мне одновременно давление и сахар. – Пропадают сначала без вести при неустановленных обстоятельствах, а потом оказывается, у них трое детей от другой женщины и ипотека в Бартошице.

Примерно то же самое, только другими словами, пытался донести до меня детектив, которому определили дело Данилы.

Блэквуд – тихое, спокойное место, в котором ничего не происходит. В твиттере блэквудской полиции предпоследним происшествием значился застрявший на ясене кот, которого спасла пожарная дружина.

Последним стало исчезновение моего мужа.

«Нет причин предполагать, что инцидент имеет причины криминального характера, – предлагали поверить мне автор твита и детектив, имя которого я не расслышала. – Блэквудская полиция делает все возможное, чтобы установить местонахождение мистера Вишнева».

Мистер Вишнев пропал из собственного дома второго февраля, в промежутке с тринадцати часов до тринадцати тридцати, как раз в то время, когда я ездила на почту, чтобы забрать посылку, доставку которой мы пропустили.

Такие пропажи уже случались. Данила мог встать из-за компа в середине рабочего митинга и отправиться проветривать мозги, забыв извиниться перед коллегами, предупредить меня или хотя бы взять телефон. На проветривание мозгов мог уйти час, реже два, иногда все три. В этот раз он не вернулся.

Я прождала до вечера, а потом позвонила в полицию.

ВТОРНИК

На белой моцарелле, растекшейся между зеленых островков песто, – оранжевая капля томатного соуса. Я прошу переделать.

В цветочной лавке пусто. Застоявшаяся вода в вазах пахнет кувшинками и мокрым песком. На окне, в треснутой чайной чашке, – серый от пыли кактус. Оставляю рядом с кассой несколько монет и забираю его с собой.

– Знаете, что такое постмодернистский хоррор? – спрашиваю я отца Джона, пока он не начал евхаристию.

– Не знаю, – он ставит на стол серебряную чашу.

– Это когда демон уговаривает священника выйти из мальчика.

Отец Джон громко смеется, и сразу становится понятно – Марфу можно ни о чем не спрашивать, детей в подсобке не развращают.

Он кладет два кубика сахара в красное вино, я жду, когда они растают, и делаю глоток. Из-за высокой конторки, с которой по воскресеньям читают проповеди, тут же выходит Джун, в руках у нее желтая тряпка и банка с мебельным воском.

– Несет так, будто кого-то прирезали, – недовольно говорит она.

– Сочетание герани и розы часто используют в парфюмерии, – я отдаю ей чашку с цветком. – Если к нему добавить мед и дубовый мох, то будет пахнуть кровью на металле.

– Давайте преломим хлеб, – встревает отец Джон.

– Не остынет ваша пицца, – Джун меряет меня взглядом и, развернувшись на квадратных каблуках, шагает обратно к конторке.

– Не сердись на нее, – отец Джон складывает всю ветчину на один кусок.

– Я не сержусь.

– Скоро они привыкнут к тебе.

– А вы?

– Я учусь смирению.

По его лицу понятно, что речь идет не обо мне, а о слишком тонко нарезанной ветчине.

– Чревоугодие – это учтенный грех?

– Учтенный, – кивает отец Джон, беря следующий кусок.

– А грубые формулировки? – Я оборачиваюсь на конторку, за которой не видно Джун.

– Тоже.

– И любопытство?

– И любопытство.

– Тогда получается, что неучтенных грехов не существует? Все, что угодно, можно назвать грехом и тем самым учесть его.

Отец Джон задумывается, слишком напряженно для человека своей профессии, в которой на любые вопросы дают любые ответы.

– Отрицание. – Наконец, он снова начинает жевать. – Отрицание есть неучтенный грех.

Тилли подметает дорожки. Завидев меня, она грузно идет наперерез. Газон мокрый, я останавливаюсь, чтобы она не торопилась.

– Скажи что-нибудь по-русски!

Я жду, пока она дойдет.

– Мой рок-н-ролл – это не цель и даже не средство. Что там дальше… Дорога – мой дом,