будет голосование, – она ловит меня прямо у дверей.

– Не сейчас, Тилли, – я обхожу ее и спешу внутрь.

Отец Джон уже ждет меня.

– Расскажешь шутку или можно сразу начинать?

– Сразу.

Жду, пока кусочки сахара растворятся в красном вине, потом делаю глоток.

– Церковь уже почти совсем готова к весне, – оглядываю я вытянутый овалом зал.

– Стараниями нашей Джун, – отец Джон аккуратно открывает коробку с пиццей и вдыхает аромат расплавленного сыра.

– Тилли тоже очень помогла снаружи.

– Это правда, Матильда старается на славу.

– И скамейки как новенькие.

– Том приходил, – напряженно говорит отец Джон, будто понимает, к чему я веду.

– Останется отмыть витражи и разобрать игрушки, отнести сломанные в…

– Марфа занимается этим, – перебивает он меня.

– …в подсобку. Я бы могла ей помочь.

– Разумеется, – отец Джон смотрит на меня без обычного тепла. – Навести ты нас хотя бы в одно воскресенье.

Джун пылесосит подушечки, на которые становятся коленями при молитве. На каждой подушечке гобеленовыми нитками вышито по цветку. Меня она не видит. Оставляю на скамье узкий ящик с линялыми фиолетовыми крокусами и ухожу.

Тилли все еще караулит меня у дверей.

– Сегодня будет голосование, разрешать ли тебе приходить на чаепития, – повторяет она. – Не думаю, что хоть кто-то проголосует за.

– Я тоже не думаю.

– Скажи что-нибудь по-русски, только не как в прошлый раз.

– Ты стучала в дверь открытую. Я молчала, как убитая. Обманули, на улице та же жара. Загорели руки в темное, надоели звуки стремные. Прошатались по городу ночь до утра. Я задыхаюсь от нежности.

– Хорошее, – Тилли удовлетворенно улыбается, как будто получила свою дозу.

– Зажила коленка у Иды?

– Как новенькая. Не носи ей больше игрушки, она один раз повертит их в руках, а потом бросит.

– Она расстроится.

– Невелика беда.

Я возвращаюсь в церковь, иду прямиком в детский уголок, кладу маленькую фигурку Рона Уизли в коробку с раскрашенными пластиковыми животными. Ида найдет ее в воскресенье.

МАРТ

– Не думаю, что вам нужно в больницу.

Врач общей практики чай и плюшку с изюмом не предлагал, но говорил с тем же сдержанным сочувствием, что и люди в полицейском участке.

– Выпишу вам легкое успокоительное. В вашем поведении нет ничего патологического. Люди по-разному справляются с острым горем. Нам всем хочется думать, что наши близкие после смерти попадают в другой мир, в котором встреча обязательно состоится.

– Мой муж не умер.

Я сказала это скорее для себя, чем для доктора, – проверить в который уже раз, действительно ли я в это верю.

На ночь теперь вместо книги я читала Данилины записки. Повторяющиеся символы, команды, текстовые комментарии, написанные его почерком, успокаивали меня. Я погружалась в незнакомое мне созерцание. Казалось, если я вплыву в него чуть глубже, строчки кода сложатся в послание.

«Ньютон, Хемлок-драйв».

Почтовый индекс стерся, потому что Данила записал его на чеке из продуктового магазина. Хватило легкой штриховки простого карандаша, чтобы проступили буквы и цифры. Навигатор показал, что это всего в сорока минутах езды от нашего дома.

Болиголововый проезд. Или цикутовый? Трое детишек, покладистая жена в платье в пол, дом полная чаша, ипотека. Я просто хотела посмотреть, издалека. Пусть постыдное, но приемлемое для меня завершение истории. Не я первая, не я последняя.

Смотреть оказалось не на что. В Хемлок-драйв не было домов. Слева редкий лесок, справа распаханное поле, граничащее с зеленым лоскутом следующего поля, впереди дорога. Я просидела там час, съехав на обочину. Когда сообразила, что можно дойти до леса, уже стемнело.

Прежде, чем отправиться домой, я снова позвонила в полицию.

– Мы обязательно все прочешем, – усталым голосом пообещал детектив. – Много времени это не займет, там три сосны, мэм.

Я тоже прочесала эти три сосны. Как показывали в процедуралах: медленно, каждый дюйм, обращая внимание на целостность почвенных покровов и на то, в каком порядке насыпаны листья.

Лесок оказался редкий, но широкий. Я первые башмаки железные истоптала, первый посох сносила, первый колпак потеряла, пока все проверила от одной опушки до другой. Так замаялась, что не заметила квадратную колоколенку церкви на холме. К ней вела обычная грунтовая дорога, я просто не доехала до поворота.

ЧЕТВЕРГ

На исповеди я молчу. Отец Джон не торопит меня. Мне есть что рассказать, но я не могу подобрать нужные слова.

– Простите, цветой отец, – наконец бормочу я, – ибо я согрешила.

– Не верю, – безнадежно машет он рукой и переходит на латынь.

Точно так же он машет рукой, когда переходит к пицце.

– Ты оговорилась, – Джун забирает у меня луковицы гладиолусов. – Сказала «цветой» вместо «святой».

– Да? Теперь меня отлучат от церкви?

Кажется, она шипит от злости, когда я поворачиваюсь к ней спиной.

Тилли ест бутерброд, сидя на ступенях, которые она только что вычистила, щетка и совок лежат тут же рядом.

– Один голос за, остальные против, – сообщает мне она.

– И кто за?

– Ида.

– Разве ее голос считается? Она ведь ребенок.

Тилли кивает, рот у нее занят едой.

– Сколько еще нужно?

– Хотя бы два.

– Как в блокчейне. Собери три подписи, чтобы транзакция прошла.

– Не понимаю, что ты говоришь. Скажи что-нибудь по-русски.

– Если меня не будет, ты потом сможешь завязать? В любой момент?

Тилли снова кивает, но уже не так уверенно.

– В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

– А дальше? – выдыхает она.

– Только если отдашь Иде игрушку.

– Обещаю.

Она протягивает ладонь. Я кладу в нее фигурку Хагрида.

– Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя.

– Леа испекла сахарные печенья с розовой водой для четвергового чаепития, – с теми же завороженными интонациями говорит она. – Жаль, что тебя не будет.

МАРТ

Легкое успокоительное, которое мне выписал врач, оказалось не таким уж и легким. Под ним мне снились цветные, наполненные готическими кошмарами сны. Реальность тоже причудливо плыла.

Не было никакого поворота к церкви на холме, и никакой церкви с квадратной колоколенкой не было тоже. Был лес, был холм, была прямая дорога без отворотов следующие пять миль, а церкви не было. Привиделась она мне от усталости или от игры разума под веществами – никакой разницы. Марьюшка во мне подрастеряла силы и волю искать своего Ясного сокола. Хотелось только спать, спать и спать.

Без Данилы мне жилось плохо и одновременно нормально. Я, как те ножницы, потеряла вторую половинку, но сама никуда не исчезла. Я жила, ела, спала, гуляла, ездила в магазины, разговаривала с друзьями. Все это без особого смысла, но все равно я была в этом мире, а он не знаю где.

Полиция никуда не спешила, детектив позвонил мне только через неделю, сообщил дату, когда они собираются прочесывать лес, спросил, хочу ли я с ними. Я не хотела, но все равно согласилась – просто для ощущения, что лично я сделала все, что могла, для поисков своего мужа.

Дату я перепутала. Или вытеснила. Или таблетки снова выкрутили реальность. В лесу я присутствовала одна. Обошла его снова вдоль, поперек и по диагонали. Квадратная колоколенка снова виднелась сквозь редкие елки и сосны. Данила бы сказал, что это подгрузился кусочек метавселенной. Врач бы сказал, что недооценил глубину моего психического расстройства. Но в психушку я бы всегда успела, а церковь – вот она, чуть-чуть проехать до поворота.

В церкви было пусто, пахло ладаном, старыми молитвенниками и пылью. Она ничем не отличалась от тех, что есть тут в каждой деревне: витражи из цветного стекла, каменная купель, длинные покрытые лаком скамейки, украшенный цветами алтарь, детский уголок с игрушками.

Я присела на отдельно стоящую скамью. Прохладный сырой воздух, тишина и медленный танец подсвеченных солнцем пылинок успокаивали меня точно так же, как чтение строчек кода и комментариев Данилы, погружали в знакомое мне созерцание. Я сделала вдох, чтобы нырнуть глубже.