– Не явится, – махнул рукой Твердислав. – Монголы рядом, да и отрядец этот немецкий нынче далеко от своих мест забрел – двух рыцарей потерял, да еще кнехтов. Магистр за такие дела не похвалит. Ну, и обещали мы… уж коли на выкуп договорились, так чего уж теперь пенять? Сразу надо было вешать или голову рубить.

Сотник Ирчембе-оглан тоже в гостях долго не засиделся: кликнул своих да и был таков, едва и видели, Павел не успел у него и про Субэдея спросить. Да и что толку спрашивать-то? Что, потом с монголами ехать? А людей своих куда – Неждана, Окулку-ката и прочих? Да! Гаврила погиб и еще несколько парней – все это было грустно.

Похоронив павших, поредевшая дружина заболотского боярина Павла, как и уговаривались, сопроводила купца Тихона до Волыни и, получив расчет, отправилась в обратный путь – в родные смоленские земли. Снова скрипел под копытами снег, парни перешучивались – еще бы, заработали и головы не сложили, Бог миловал – а Окулко-кат бренчал себе что-то на гуслях. Наемник Митоха тоже что-то мычал себе под нос, радовался, грустил лишь один Ремезов, да и то недолго. Не вышло в этот раз с Субэдеем, так получится в следующий – эка беда! И нечего за ним в Венгрии да в Польше гоняться – куда удобнее на обратном пути встретить, или в низовья Волги-Итиля, туда, где будущая Орда раскинется, с купцами податься. Почему бы и нет?

Правда, может, никакого резонанса и не случиться – тоже ведь все вилами по воде писано. Однако ж что-то делать все равно надобно… как та лягушка, что, молоко в масло взбив, из крынки глубокой выбралась.

Декабрь 1240 г. Смоленское княжество

До Смоленска добрались быстро – за десять дней, что и понятно – ехали-то почти налегке, не связанные обозом. Да и подморозило, замело снежком ручьи да болота. И все же, выйдя к Днепру, дружинники еще больше прибавили скорость, всем хотелось поскорее попасть домой, да, справляя дела, дожидаться веселья – светлого праздника Рождества Христова. Погода благоприятствовала: искрил на солнце снег, над головами всадников ярко голубело небо, а морозец стоял небольшой, за щеки да за нос не хватал, не вредничал.

Ремезов по пути размышлял обо всем помаленьку, больше же – о средневековых людях, с кем бог знает сколько еще предстояло жить. Во многом эти люди были близки, но во многом и непонятны – и на мир они смотрели совершенно иначе, и ко всему относились по-другому, хоть к той же человеческой жизни: эвон, налетели на обоз, на деревню орденские немцы, а на них опосля – татары. Многих поубивали-ранили, и что? Да ничего такого особенного, убитых схоронили, раненых, кого смогли – вылечили, кого не смогли, опять же – на погост, и никто ни о ком не переживал особо, не плакал. Средние века – человеческая жизнь почти совсем ничего не стоила, Бог дал – Бог и взял. Обычная простуда – и та болезнь иногда смертельная, ежели в пневмонию или в бронхит перейдет, не говоря уж о всякой там чуме, холере. Заговорами да травками антибиотики не заменишь, вот и мерли, в первую очередь, конечно – дети, да и взрослые-то до старости доживали редко.

Павел, наверное, и не заезжал бы в Смоленск, да дружинники настояли – уж больно хотелось привезти родичам гостинцы, уговорили боярина пустить на это дело целый соляной круг.

Целый!

Соляной!!

Круг!!!

Ремезов согласился легко – не понимал еще до конца всю цену соли, улыбался, радовался вместе со всеми, когда показалась за излучиной колокольня Троицкого монастыря, а за ней – в нескольких верстах, у Смядыни-реки – и Борисоглебский храм.

Сделав остановку, заглянули по пути к инокам, помолились, погибших помянули. Блюдя Рождественский пост, мяса не ели, пробавлялись все дни болтушкою из мучицы, да, малость оскоромясь – рыбою. Ну, что делать-то, не совсем же голодными домой из дальних краев добираться? Да пусть даже и не из дальних, впрочем, для кого как – для купца или наемника, как Митоха – из Смоленска в Менск – не расстояние, что же касаемо крестьян – смердов и прочих, – то для них и это даль несусветная, почти что край света.

Там, в храме Бориса и Глеба, боярин один был со свитою: чернобровый, пожилой – лет сорока – мужчина в длинной, крытой узорчатым аксамитом, собольей шубе. Все, молясь, на Павла посматривал искоса, потом, на улице уже, подошел:

– Не Петра ль Ремеза, боярина, сынок?

Ишь ты, узнал.

Павел не стал отпираться, признался – мол, он самый.

– А язм – Кречетов Иван, сосед ваш, – улыбнулся в бороду боярин. – О-от таким малым тебя еще помню.

Показал рукой – от земли на вершок, потом посмурнел:

– Мыслю, не ведаешь ты, Павлуша, о том, что батюшка твой, Петр Ремез-боярин – два дня уж как помер!

– Как помер?! – эхом откликнулся молодой человек, еще не зная, каким образом на сию худую весть реагировать.

С одной стороны, полагалось бы изобразить сыновнее горе, а с другой… все ведь знали, что отношения меж старым боярином и его юным отпрыском добрыми назвать уж никак было нельзя. И все же, наверное, лучше было бы лицемерить. Павел и хотел уж было закатить глаза да скорбно поджать губы, однако не дали:

– Да вот так, преставился батюшка твой Петр Ремез, – боярин перекрестился, оглянувшись на храм.

Ремезов поник головой:

– Пойду-ка, за упокой свечку поставлю.

– И то дело, – Кречетов одобрительно тряхнул бородою и, чуть подумав, справился: – А ты что ж, не у себя в Заболотьях?

– Да нет, – пожал плечами Павел. – Так, ездил тут по одному делу.

Большего, естественно, не сказал – зачем посторонним людям знать о его заботах?

– А братья-то твои, Анкудин с Питиримом, гонца в Заболотье послали. За тобой – на похороны позвать. Ай-ай-ай, – боярин почмокал губами. – Промахнулись. Хорошо хоть я тебя по случайности встретил, езжай-ка, брате, в Ремезово, к отцу – не с живым, так хоть с мертвым помиришься.

От такого совета деться было абсолютно некуда, пришлось поворачивать в родовую вотчину, правда, всех дружинников Павел с собой не взял – пущай себе едут домой, что им там, на чужих поминках делать? Оставил только Митоху – он все равно чужак, да Окулку-ката – тот сам с боярином вызвался, ох, и любопытственный же был человек! Так и поехали втроем – все лучше, чем одному-одинешеньку.

Большое – в пятнадцать дворов – село Ремезово, с деревянной худой церковью и укрепленной высоким тыном боярской усадьбой, встретило новых гостей колокольным звоном. Как раз поспели вовремя – в церкви творили молебен за помин души новопреставившегося Ремезова Петра, слуги старого боярина Павла узнали – проводили к амвону… Там он и встал, рядом с двумя молодцами – сутулым, седым – и толстощеким, кудрявым. Судя по тем отнюдь не отличавшимся особым добродушием взглядам, которые молодцы время от времени бросали на молодого боярина – это и были его родные братья, Питирим с Анкудином.

Как вскоре выяснилось, мыслил Ремезов верно: Анкудин оказался сутулым и седым, а Питирим соответственно – щекастым и кудрявым. Оба приветствовали младшего братца скупо, даже не поболтали за жизнь, Анкудин что-то хмыкнул, а Питирим лишь молча кивнул. Что ж, спасибо и на этом – те еще были родственнички!