Пробираться в дом Лесника не имело никакого смысла, а этобыла единственная явка поблизости. Можно было попытаться переночевать в поселкеУтки, но это было опасно, это был адрес, известный ротмистру Чачу, и крометого, Максиму было страшно подумать – явиться сейчас к старой Илли и рассказатьей о смерти дочери. Идти было некуда. Он зашел в захудалый ночной трактирчикдля рабочих, поел сосисок, выпил пива, подремал, привалившись к стене – всездесь были такие же грязные и усталые, как он, рабочие после смены, опоздавшиена последний трамвай. Ему приснилась Рада, и он подумал во сне, что Гай сейчас,вероятно, в облаве, и это хорошо. А Рада его любит и примет, даст переодеться иумыться, там еще должен остаться его гражданский костюм, тот самый, который далему Фанк… а утром можно будет уехать на восток, где находится вторая известнаяему явка… Он проснулся, расплатился и вышел.

Идти было недалеко и неопасно. Народу на улицах не было,только у самого дома он заметил человека – это был дворник. Дворник сидел вподъезде на своем табурете и спал. Максим осторожно прошел мимо, поднялся по лестницеи позвонил так, как звонил всегда. За дверью было тихо, потом что-то скрипнуло,послышались шаги, и дверь приоткрылась. Он увидел Раду.

Она не закричала только потому, что задохнулась и зажаласебе рот ладонью. Максим обнял ее, прижал к себе, поцеловал в лоб, у него былотакое чувство, как будто он вернулся домой, где его давно уже перестали ждать.Он закрыл за собой дверь, и они тихо прошли в комнату, и Рада сразу заплакала.В комнате было все по-прежнему, только не было его раскладушки, а на диванесидел Гай в ночной рубашке и ошалело таращился на Максима испуганными, дикимиот удивления глазами. Так прошло несколько минут: Максим и Гай смотрели друг надруга, а Рада плакала.

– Массаракш, – сказал, наконец, Гай беспомощно. – Тыживой? Ты не мертвый…

– Здравствуй, дружище, – сказал Максим. – Жалко, что тыдома. Я не хотел тебя подводить. Если скажешь, я сразу уйду.

И сейчас же Рада крепко вцепилась в его руку.

– Ни-ку-да! – сказала она сдавленно. – Ни-за-что!Никуда не уйдешь… Пусть попробует… тогда я тоже…

Гай отшвырнул одеяло, спустил с дивана ноги и подошел кМаксиму. Он потрогал его за плечи, за руки, испачкался мазутом, вытер себе лоб,испачкал лоб.

– Ничего не понимаю, – сказал он жалобно. – Ты живой…Откуда ты взялся? Рада, перестань реветь… Ты не ранен? У тебя ужасный вид… Ивот кровь…

– Это не моя, – сказал Максим.

– Ничего не понимаю, – повторил Гай. – Слушай, ты жив!Рада, грей воду! Разбуди этого старого хрена, пусть даст водки…

– Тихо, – сказал Максим. – Не шумите, за мной гонятся.

– Кто? Зачем? Чепуха какая… Рада, дай ему переодеться!…Мак, садись, садись… или, может быть, ты хочешь лечь? Как это получилось?Почему ты жив?…

Максим осторожно сел на краешек стула, положил руки наколени, чтобы ничего не испачкать, и, глядя на этих двоих, в последний разглядя на них, как на своих друзей, ощущая даже какое-то любопытство к тому, чтопроизойдет дальше, сказал:

– Я ведь теперь государственный преступник, ребята. Ятолько что взорвал башню.

Он не удивился, что они поняли его сразу, мгновенно поняли,о какой башне идет речь, и не переспросили. Рада только стиснула руки, неотрывая от него взгляда, а Гай крякнул, фамильным жестом почесал шевелюруобеими руками и, отведя глаза, сказал с досадой:

– Болван. Отомстить, значит, решил… Кому мстишь? Эх, ты,как был псих, так и остался. Ребенок маленький… Ладно. Ты ничего не говорил, мыничего не слышали. Ладно… Ничего не желаю знать. Рада, иди грей воду. Да нешуми там, не буди людей… Раздевайся, – сказал он Максиму строго. – Извозился,как черт, где тебя носит…

Максим поднялся и стал раздеваться. Сбросил грязную мокруюрубаху (Гай увидел шрамы от пуль и гулко проглотил слюну), с отвращением стянулбезобразно грязные сапоги и штаны. Вся одежда была в черных пятнах и,освободившись от нее, Максим почувствовал облегчение.

– Ну, вот и славно, – сказал он и снова сел. – Спасибо,Гай. Я ненадолго, только до утра, а потом уйду…

– Дворник тебя видел? – мрачно спросил Гай.

– Он спал.

– Спал… – сказал Гай с сомнением. – Он, знаешь… Ну,может быть, конечно, и спал. Спит же он когда-нибудь…

– Почему ты дома? – спросил Максим.

– В увольнении.

– Какое может быть увольнение? – спросил Максим. – ВсяГвардия, наверно, сейчас за городом…

– А я больше не гвардеец, – сказал Гай, кривоусмехаясь. – Выгнали меня из Гвардии, Мак. Я теперь всего-навсего армейскийкапрал, учу деревенщину, какая нога правая, какая – левая. Обучу – и айда нахонтийскую границу, в окопы… Такие вот у меня дела, Мак.

– Это из-за меня? – тихо спросил Максим.

– Да как тебе сказать… В общем, да.

Они посмотрели друг на друга, и Гай отвел глаза. Максимвдруг подумал, что если бы Гай сейчас выдал его, то, наверное, вернулся бы вГвардию и в свою заочную офицерскую школу, и еще он подумал, что каких-нибудьдва месяца назад такая мысль не могла бы прийти ему в голову. Ему сталонеприятно, захотелось уйти, сейчас же, немедленно, но тут вернулась Рада ипозвала его в ванную. Пока он мылся, она приготовила поесть, согрела чай, а Гайсидел на прежнем месте, подперев щеки кулаками, и на лице его была тоска. Он нио чем не спрашивал – должно быть, боялся услышать что-нибудь страшное,что-нибудь такое, что прорвет последнюю линию его обороны, перережет последниениточки, еще соединяющие его с Максимом. И Рада ни о чем не спрашивала – должнобыть, ей было не до того, она не спускала с него глаз, не отпускала егоруки и время от времени всхлипывала, – боялась, что он вдруг исчезнет, любимыйчеловек. Исчезнет и никогда больше не появится. И тогда Максим – времениоставалось мало – отодвинул недопитую чашку и принялся рассказывать сам.

О том, как помогла ему мать государственной преступницы; какон встретился с выродками; кто они такие – выродки – на самом деле, почему онивыродки и что такое башни, какая дьявольская, отвратительная выдумка, этибашни. О том, что произошло сегодня ночью, как люди бежали на пулемет и умиралиодин за другим, как рухнула эта гнусная груда мокрого железа и как он несмертвую женщину, у которой отняли ребенка и убили мужа…

Рада слушала жадно, и Гай тоже в конце концовзаинтересовался, он даже стал задавать вопросы, ехидные, злые вопросы, глупые ижестокие, и Максим понял, что он ничему не верит, что сама мысль о коварствеНеизвестных Отцов отталкивается от его сознания, как вода от жира, что емунеприятно это слушать и он с трудом сдерживается, чтобы не оборвать Максима. Икогда Максим закончил рассказ, он сказал, нехорошо усмехаясь: