– Со мной случилось нечто очень любопытное, Петра, хотя подобное я ощущаю с самого того мига, как мы приземлились в этом городе. Я пришел к выводу, что я тоже римлянин. Все мне здесь кажется знакомым, будто я когда-то давно это видел. Мне страшно близки и манера здешних людей воспринимать жизнь, и их понятие о красоте, и их архитектурные шедевры, и их тип поведения.

– Что же тут странного? Испания была полностью романизирована.

– Да, но я ощущаю и нечто большее.

Я окинула его спокойным скептическим взглядом. Потом выпустила первую торпеду:

– Черт побери, боюсь с минуты на минуту вы заговорите на латыни!

Он не заглотнул крючок с отравой; на самом деле он, кажется, даже не слыхал моих слов, весь отдавшись хвалам, правда, теперь переключился на более близкие, чем эпоха империи, времена.

– А Габриэлла? Она не только умная, она нежная, работящая… И невероятно красивая! Если бы все наши испанские девушки были такими же! А как ведет допросы, а с какой любовью говорит о своем ребенке!

– Фермин, вы начинаете стареть, вас уже тянет на молоденьких девушек.

Я думала, он сейчас превратится в василиска, но ничего подобного не случилось. Он сидел и молчал, лицо его чуть помрачнело. Потом кивнул и сказал с печальной улыбкой:

– Только не думайте, что я мечтал бы приударить за этой девушкой. Мне это и в голову не приходило. Меня восхищают ее красота и молодость, так и хочется схватить за руку и побежать… Но ведь я отлично понимаю, что время красоты и молодости для меня осталось в прошлом.

Ему слегка взгрустнулось, а я, тоже очень серьезным тоном, продолжила его рассуждения:

– Да-да, мир все меньше принадлежит нам, и мы постепенно прощаемся с ним. Красивые вещи, желания… Потом, думаю, мы начинаем расставаться с менее чувственными элементами… понимание мира, любопытство… Под конец должен наступить миг, когда мы ни черта не будем понимать и ни о чем уже не пожалеем. Тот миг, когда каждый идет дальше по выбранной им дороге.

– А какова ваша дорога?

– Когда я буду старой-престарой, я уеду жить в деревню и там буду существовать вместе с природой и животными, пытаясь осознать, что я – ничто, миг в жизни планеты.

Оба мы с некоторой оторопью почувствовали, в какую трясину завел нас этот разговор. Но я мгновенно справилась с собой, не случайно была моложе Гарсона, а вот он, казалось, рухнул в пропасть, к краю которой я его, сама того не желая, подвела. Раскаявшись, я стала спрашивать себя, какие аргументы, философские или жизненные, помогут мне теперь вытянуть его из бездны. К счастью, появление официанта подсказало мне их, и когда он спросил нас, не желаем ли мы чего-нибудь на десерт, я ответила:

– Нет, принесите нам две граппы.

Он развернул перед нами бесконечный список возможностей, но я прервала его:

– Две граппы “Морбида”.

Гарсон, который все еще сидел понурившись, услышав волшебное слово, сразу встрепенулся:

– “Морбида” – это как?

– Это просто черт знает что такое, Фермин, поверьте, и прямо сейчас у вас появится возможность убедиться, до каких высот поднялась Римская империя.

Мы выпили по три “Морбиды” каждый, и, когда поднимались в свои комнаты, мой товарищ опять чувствовал себя Октавианом Августом, чему я страшно обрадовалась. Я же со своей стороны чувствовала себя Галлой Плацидией и опустилась на грешную землю, только вспомнив, что должна перед сном позвонить Маркосу.

– Петра, ты меня вспоминаешь?

Такого начала разговора я никак не ожидала. Неужели мой муж не хочет узнать, что со мной и как идут у меня дела.

– Конечно, конечно, я вспоминаю тебя.

– Неправда.

Эта вторая реплика вроде бы должна была задеть меня, но я быстро поняла, что в ней таилось больше нежности, чем недовольства. И я ответила соответственно:

– Будь это неправдой, я чувствовала бы себя куда лучше. Я провела ужасный день: все время думала да гадала, где ты сейчас и что делаешь.

Кажется, он удовлетворенно улыбнулся, во всяком случае, я услышала что-то вроде голубиного воркования:

– А я? Ты и вообразить не можешь, какой день получился у меня. При одной только мысли, что вечером я вернусь домой, а тебя там не будет, впадал в тоску.

Мне никогда не давались слова любви, которые я считала подходящими для юнцов, абсолютно все слова любви, поэтому и сейчас я молчала, не зная, что сказать в ответ. Но тут я подумала, что подростковые интонации тоже могут сгодиться, и, растягивая слова как безмозглая девчонка, спросила:

– А что ты сегодня делал?

– Крутился как белка в колесе: общее собрание в конторе, потом принимал клиентов… а после обеда доводил до ума несколько планов и рассчитывал нагрузку на здание.

– Я тоже много работала.

– И что-то удалось?

– Дело оказалось труднее, чем мы предполагали, но здесь у нас есть очень компетентные помощники.

– А Рим красивый?

– Просто чудесный.

– Ты уже знаешь, когда вернешься?

– Пока нет.

– Марина очень обиделась на тебя из-за того, что ты не простилась ни с ней, ни с мальчишками.

– Ну, я надеюсь, ты ей объяснишь, в какой спешке я уезжала.

– Чтобы утешить ее, я сказал, что ты и со мной, можно сказать, не простилась как следует.

– Это хорошее утешение!

Я услышала в трубке его смех и тоже засмеялась.

– Не сердись на меня, Петра. Только скажи, что вернешься скоро и что не будешь слишком рисковать, гоняясь за своими преступниками.

– Обещаю.

– И еще самое главное – скажи, что не найдешь себе покоя и будешь страдать как безумная, пока снова меня не увидишь.

– Не беспокойся, я буду похожа на жеваную бумагу.

– Только не перестарайся.

– Хорошо, буду страдать в меру.

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже.

– Нет, так не годится. Ты должна произнести это целиком и полностью.

– Я тоже люблю тебя, дорогой.

Я влюбилась в Маркоса и вышла за него замуж по многим причинам: он умный, красивый, благоразумный, спокойный… Но главным его достоинством я всегда считала зрелость. Он казался мне уверенным в себе человеком, не склонным к сентиментальности и необъективности. И вот теперь он преспокойно несет всякую чушь, не соответствующую нашему возрасту, и ведет себя как школьник. И тут я спросила себя, как бы мне понравилось, если бы он разговаривал со мной по телефону холодно и равнодушно. Нет, тоже бы не понравилось. Любовь – это катастрофа, решила я, и мы ведем себя, как обычно ведут себя, глядя на слишком сладкое пирожное. Очень хочется съесть его, но, едва попробовав и поняв, что оно приторное до отвращения, все равно тянешься к нему, даже если знаешь, что потом будет от него мутить. Просто катастрофа.