своей маме, она скажет моей, и тогда конец всем нашим с тетей затеям.

– Не говори ей, хорошо?

– Эй, ты что, собираешься ему мстить? – Я молчу. – Бри, ты спятила? Не лезь в это! Нарвешься еще.

– Я же не прошу тебя помочь! – кричу я. – Просто не говори ей! Ясно?

Малик стоит неестественно прямо, как доска.

– Хорошо, – говорит он. – Как скажешь, Бри. – Мое имя он выплевывает, будто оно ядовитое.

Не знаю, что он тут решил устроить, мне тупо не до этого. Надо вернуть цепочку. Я сажусь в машину. Мы отъезжаем, а Малик так и стоит на тротуаре.

Тетя Пуф с Жуликом обсуждают того Короля. Оказывается, у него кликуха Кейн, и он любит гонять на «камаро» по улице Магнолий. Наверно, туда мы и едем… Но тетя паркуется перед моим домом.

– Бри, вылезай, – выходит сама и наклоняет вперед спинку своего кресла.

Я тоже выхожу.

– Зачем мы сюда приехали?

Тетя Пуф вдруг обнимает меня, крепко-крепко, чмокает в щеку и шепчет на ухо:

– Не высовывайся.

Я вырываюсь.

– Нет, хочу с вами!

– Да плевать, чего ты там хочешь. Сиди дома!

– Но мне нужно забрать…

– Бри, ты сильно хочешь сдохнуть или сесть? Или тебя замочат Короли, или кто-нибудь настучит полиции. Третьего не дано.

Да. Она права. И вдруг я понимаю…

Это ее могут убить. Или посадить.

Я не просто разожгла пламя, я своими руками заложила бомбу, и она вот-вот взорвется. Не надо!

– Тетушка, не лезь в это. Оно того не…

– Хер тебе, никто не смеет обижать мою семью! Сперва они забрали у меня брата, теперь грозят пистолетом тебе, а мне, значит, тихо сидеть? Черта с два!

– Только не убивай его!

– А нахрена ты тогда мне звонила?

– Я… я не…

– Могла мамке позвонить, могла Трею, да копов бы вызвала, в конце-то концов! Нет, ты позвонила мне. Нахрена?

В глубине души я знаю ответ.

– Чтобы…

– Чтобы я с ним разделалась, потому что я могу, – сквозь зубы говорит она. – Теперь не мешай мне делать мою работу, – и идет к машине.

– Тетя Пуф! – зову я. – Не надо…

– Бри, иди в дом, – и уезжает.

Теперь я точно знаю, зачем ей позвонила. Не затем, чтобы она разделалась с Королем. А чтобы была рядом.

Я доползаю до крыльца и отпираю дверь. Из кухни доносятся голоса Джей и Трея и какой-то ритм-н-блюз из девяностых. Скрип доски возвещает о моем приходе.

– Бри, это ты? – спрашивает мама.

Слава богу, она не выглядывает из кухни. На моем лице сейчас точно написано, что только что случилось, и я вряд ли смогу это скрыть.

– Д-да, – откашлявшись, отвечаю я.

– Хорошо. Ужин почти готов.

– Я… – Голос срывается. Я опять откашливаюсь. – У Малика поужинала.

– Небось фигни всякой наелись, знаю я вас. Оставлю тебе тарелку.

Я кое-как выдавливаю «Ладно», бегу к себе и закрываю дверь. Хочется забиться под одеяло, но до кровати, кажется, несколько километров. Я сползаю на пол в углу, подтягиваю колени к груди; она как будто вот-вот проломится.

Клянусь, тогда я желала ему смерти. А теперь способна думать только о том, что его жизнь может вот-вот оборваться единственным выстрелом – как оборвалась папина.

Если у него есть жена, она сломается, как Джей.

Если у него есть мама, она будет рыдать, как бабушка.

Если у него есть отец, тот будет говорить о нем грустным голосом, как дедушка.

Если у него есть сын, он никогда не простит отцу дурацкой смерти, как Трей.

Если у него есть маленькая дочь, она будет звать папу, и ей никто не ответит. Как мне когда-то.

Его похоронят и станут вспоминать таким, каким он не был. Идеальным мужем, сыном, отцом. Соседи наденут футболки с его лицом, в его память нарисуют граффити. Кто-нибудь набьет его имя на руке. Он навсегда останется безвременно загубленным героем, а не погубившим меня злодеем. Из-за моей тети.

В новостях покажут ее фото из полиции. Не снимки, где мы с ней сидим, улыбаясь, в ее «катласе». Не то, как она получила наконец аттестат – Джей думала, не дождется – и лыбится как сумасшедшая. Ее с неделю будут всюду обзывать хладнокровной убийцей, а потом кто-нибудь другой совершит еще какую-нибудь жестокость. И тогда о ней буду вспоминать только я.

Она станет чудовищем, защищая от чудовища меня. Или ее кто-нибудь убьет. Так или иначе, ее больше не будет рядом.

Как нет рядом папы.

Все накопившиеся слезы со всхлипами рвутся наружу. Я закрываю рот ладонью. Нельзя, чтобы Джей и Трей меня услышали. Просто нельзя. Но я рыдаю так горько, что едва могу дышать.

Зажимая рот ладонью, я судорожно пытаюсь вдохнуть. Слезы текут между пальцев.

Все-таки Джексоны плачут. Даже если виноваты в чьей-то смерти.

***

Nas называл сон кузеном смерти. И я вдруг понимаю, о чем он. Я не могу уснуть – думаю о смерти. И о пяти словах, которыми ее призвала: «Он целился мне в лицо».

Они лежали во мне тяжелым грузом, и, сказав их, я будто сняла с языка целую гору – но теперь мне кажется, что они никуда не делись. Я до сих пор их вижу – все семь слогов.

Он целился мне в лицо,

Моя тетя теперь все.

В этих пяти словах тетя Пуф услышала совсем другие: «Прошу тебя, прикончи его. Прошу тебя, сломай себе жизнь. Пусть все зовут тебя убийцей – я прошу тебя».

Мои пять слов всю ночь звенят в ушах. Я пишу тете еще два: «Ты как?»

Она не отвечает.

Наконец я все-таки засыпаю. Открываю глаза – у кровати сидит мама.

– Доброе утро, – тихо говорит она. – Все нормально?

Судя по освещению, уже рассвело.

– Ага. А что?

– Я к тебе несколько раз заглядывала, ты все ворочалась.

– А. – Я сажусь. Руки и ноги будто свинцовые. – А чего ты ко мне заглядывала?

– Я всегда смотрю, как вы с Треем спите. – Она гладит меня по щеке. – Бусечка, что случилось?

– Ничего.

Ей нельзя знать, что я заказала тете Пуф убить человека. И что у меня забрали цепочку. Ее сердце не выдержит.

Секреты все множатся.

– Ты не из-за той петиции расстроилась? – спрашивает Джей.

Точно, петиция. Забавно: на меня наставили ствол – и я совсем забыла, как меня все ненавидят за то, что я про эти самые стволы читаю.

– Ты знаешь про петицию?

– Угу. Джина и Шель прислали ссылку. Ты же знаешь, какие у тебя крестные. За тебя готовы взять стволы и пойти убивать, – фыркает она. – Чуть той женщине жопу не надрали. Но я попросила их не обращать внимания. И тебя прошу.

Теперь-то это легко. Но что, если Эмили права? Если мои слова правда опасны?

– Хорошо.

Джей целует меня в лоб.

– Вот и умница. Идем, – она похлопывает меня по ноге, – позавтракай перед школой.

Я проверяю телефон. Прошло одиннадцать часов – тетя Пуф не отвечает.

Мы идем на кухню. Трей еще спит. Сегодня он взял отгул, просто чуть-чуть отдохнуть.

Что-то… не то. Все странно неподвижно, и дома как будто тише обычного.

Джей лезет в шкафчик.

– Думаю, успеем до автобуса сделать тебе французский тост. Как моя мама готовила. У нее он назывался «потерянный хлеб».

Обожаю, когда Джей вспоминает рецепты своей мамы со времен жизни в Новом Орлеане. Никогда там не была, но, судя по еде, мне бы понравилось.

– Достану яйца.

Открываю холодильник – в лицо ударяет волна тепла и сырости. Еда таится под покровом тьмы.

– Слушай, похоже, холодильник сломался.

– Чего?! – спрашивает Джей, закрывает дверцу холодильника и открывает снова, как будто он от этого заработает. Не помогает. – Какого черта? – Тут она смотрит на плиту и кривится: – Вот блин.

На плите есть часы, и обычно на дисплее горят цифры. Сейчас – не горят. Джей щелкает выключателем – ничего. Бежит в коридор, включает свет там – ничего. У меня, в ванной, в гостиной – свет не загорается.

От беготни просыпается Трей и выходит в коридор, пытаясь продрать глаза.

– Что такое?

– Отключили электричество, – отвечает Джей.

– В смысле? У нас же есть еще время!

– Я тоже так думала! Их работник сказал… обещал… я попросила еще неделю отсрочки. – Джей прячет лицо в ладони. – Боже, только не теперь! Почему именно сегодня? Я только-только накупила еды!

И теперь она вся через несколько дней испортится.

Твою мать. Мы могли заложить цепочку и заплатить за свет. Твою мать. Твою мать!

Джей отнимает руки от лица, выпрямляется.

– Ну уж нет. Хватит. Мы не будем сидеть и себя жалеть.

– Но, ма… – Даже у Трея в голосе отчаяние.

– Я