Ибо прав был Екклесиаст: Кто умножсает познания, умножсает скорбв. А Сэмюэль Тернер (которого в дальнейшем я буду называть маса Сэмюэлем, потому что тогда я называл его именно так) по простоте и благо-мыслию своему, по неизмеримой своей доброте и мягкосердечию не сознавал, как умножает он скорбь, и какая вина падет на него за то, что он накормил меня этим огрызком познания: куда как легче обойтись вовсе без такого рода пищи.

Ладно, теперь уж неважно. Довольно сказать, что меня взяли, так сказать, в самое лоно семьи, я попал под защитительное крыло не только самого маса Сэмюэля, но и мисс Нель, которая совместно со старшей дочерью Луизой на протяжении нескольких лет проводила тихие зимние утра за “любимой забавой” — я помню, так они это и называли, — обучая меня азбуке, сложению и вычитанию и, что весьма примечательно, разворачивая передо мной запутанные хитросплетения таинств англиканской церкви. Как они пестовали меня! Какой терпеливой была мисс Нель! Я не забыл, как эти белокурые ангелы мягко журили меня, опекали и не бранили строго, когда я сказал — не стану повторять, что именно; во время катастрофы, происшедшей двадцатью годами позже, был по крайней мере один момент, когда эти два милых образа вспомнились мне с особой и зловещей ясностью.

Нет, нет, Нат, не грудных детей и младенцев, а младенцев и грудных детей.

Да, мэм. Мз уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу, ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя.

Да, Нат, вот молодец, правильно. А теперь стих четвертый и пятый. И медленно, мед-лен-но! Да повнимательнее!

Когда взираю я на небеса Твои, — дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил. То... то... Попризабыл малёхо.

Забыл, Нат, просто забыл. Не говори, как черные! Ну — То, что еств человек...

Да, мэм. То, что еств человек, что Ты помнишв его, и сын человеческий, что Ты посещаешв его? Ну, это, как его... А, не много Ты умалил его пред ангелами; славою и честию увенчал его!

Чудесно, Нат! Просто чудо, чудо! О, Сэм, ну где же ты? Тебе надо видеть, какие Нат делает успехи! Сэм, поди сюда, посиди с нами немножко, послушай, посиди здесь у огня! Послушай, как наш негритеночек читает на память из Библии! Он может цитировать ее наизусть не хуже его преподобия пастора Эппса! Правда же, Нат, умненькая ты наша смоляная куколка?

Да, мэм.

Но предположим теперь, что умер бы маса Сэмюэль, а не брат его Бенджамин. Что сталось бы тогда с этой умненькой смоляной куклой?

Да вы, поди, сами способны рассудить исходя из некоторых реплик, которые я случайно подслушал однажды на веранде знойным, душным летним вечером после ужина, когда два брата развлекали пару путешествующих англиканских священников — “посланцев Епископа”, как они себя именовали. Одного звали доктор Баллард: большеносый, длиннолицый человек средних лет в очках и весь в черном от широкополой пасторской шляпы до развевающегося плаща и гетр, застегнутых на костлявых лодыжках, он щурился сквозь квадратные очки и вежливо покашливал, заслоняясь длинными белыми пальцами, тонкими и бледными, как цветочные черешки; другой тоже был весь в похоронно-черном, но намного моложе — лет двадцати с небольшим, тоже в очках, с круглым, упитанным, изнеженным лицом, которое на первый взгляд побудило меня принять его за дочь доктора Балларда или, быть может, за его жену. Еще не удостоившись службы в обеденной зале, я трудился у Сдобромутра на подхвате, помогал по кухне — в тот вечер я должен был таскать воду из бочки, а также следить, чтобы не гасла курильница, поставленная с той стороны, откуда шли вялые дуновения воздуха; она испускала тонкие маслянисточерные струйки дыма, защищая дом от москитов. Над лужайкой летали мерцающие светлячки, а из дома доносились звуки рояля и мелодичный, дрожащий голос мисс Элизбет, жены Бенджамена, которая с придыханием пела грустную песню:

Неужто нежное созданье

Не пробуждает состраданья...

Всегда упорный соглядатай, в тот раз я не следил за разговором, а зачарованно глядел на Бенджамина: мне было интересно, выпадет ли он сегодня из кресла, как это уже не раз случалось. Маса Сэмюэль и священники предавались беседе, а я смотрел, как Бенджамин ворочается в кресле, и слушал, как потрескивает под его весом плетеное сиденье, когда он с долгим тоскливым вздохом вздымает вверх пустой бокал. Сдобромутр спешил вновь налить ему, а он опять испускал вздох — ни к чему в особенности не относящийся, но тяжкий и горестный и кончавшийся прерывистым ах-хах-хаа, словно послезвучием зевоты. Помню, доктор Баллард, кажется, даже оглянулся на него в смущении, затем снова повернул голову к маса Сэмюэлю. И опять это ах-хах-хаа! — негромкое, все так же где-то между зевком и вздохом, и полупустой стакан густой яблочной наливки небрежно наклонен в расслабленной руке, тогда как в другой крепко зажат уже и графинчик. Я наблюдал, как щеки Бенджамина разгораются, приобретая в полутьме помидорно-пунцовый оттенок, и говорил себе: что ж, видимо, сегодня он все-таки опять выпадет из кресла.

Но он вдруг неожиданно воскликнул:

Ха! — Помолчал и снова: — Ха! Ха! Да Господи ты Боже мой! Ну, взял бы да так прямо и сказал!

Из этого я заключил, что, несмотря на неприличные зевки и прочие грубые звуки, он слушал доктора Балларда, и тогда я тоже повернулся и уставился на священника, который в это время втолковывал:

...в общем, сейчас Епископ выжидает, тянет время, как он говорит. Мы на распутье — это тоже его собственное выражение. Да, на распутье, топчемся на месте, ждем какого-то божественного дуновения, которое указало бы нам верное направление пути. Архипастырь одарен большим талантом образной речи. Он считает, что церковь в любом случае должна сделать определенный выбор, и весьма скоро. Тем временем мы, в качестве его посланцев, не преминем сообщить ему, что, по крайней мере, на одной плантации с положением рабов все в порядке. — Он умолк и посуровел лицом, глядя с ледяной полуулыбкой.

Это очень утешит Архипастыря, — сказал младший священник. — Ему было бы также интересно знать, каково, на ваш взгляд, положение в целом.

Положение в целом? — переспросил маса Сэмюэль.

Ну да, как вы находите существующие порядки в общем и целом, — уточнил вопрос доктор Баллард. — Ему чрезвычайно важно знать мнения наиболее — гм, как бы сказать? — наиболее преуспевающих землевладельцев епархии.

Повисла долгая пауза, маса Сэмюэль молчал, опечаленно и задумчиво посасывая длинную глиняную трубку. Вечерело. Ласковое дуновение ветра, еле-еле, будто перышком проведя мне по волосам, потянулось к веранде маслянистым завитком дыма. В дальнем болоте раздались первые страстные вскрики лягушек, сразу слившиеся в однообразную хоровую песнь. Сдобромутр подошел к доктору Балларду с серебряным подносом на кончиках черных пальцев.

Не хотите ли еще портвейна, маса? — донесся до меня его вопрос.

Маса Сэмюэль все еще молчал, но тут проговорил медленно и размеренно:

Доктор, я буду с вами прям и откровенен. Я всегда был и по сию пору остаюсь неколебимо уверен, что рабовладение в нашей стране это главная причина зла и почва для всех основных пороков. Это рак, пожирающий нас изнутри, это источник всех наших невзгод — индивидуальных, политических и экономических. Величайшее проклятье, которым якобы свободное и просвещенное общество может быть отягощено, — как ныне, так и во все времена. Как вы уже, должно быть, поняли, я человек не слишком религиозный, тем не менее я не лишен веры, и я еженощно молюсь о чуде, молюсь, чтобы на нас снизошло божественное прозрение, которое даст нам понять, как выбраться из этой ужасной ситуации. Держать этих людей в неволе — зло, а освободить невозможно. Их нужно просвещать! Освободить целый народ непросвещенным, да еще когда у окружающих такое против них предубеждение, было бы ужасным преступлением.