думали, обрушились на Гитлера и немцев так, что хуже некуда. Они совершенно очевидно гордились теми людьми, среди которых живут, и столь же очевидно, что эти люди им были ближе, чем какой-то Цви Бергер-Леви. Среди них они чувствовали себя защищенными.

Однако уже назавтра полиция знала каждое слово, кто бы его ни сказал, и всё, от начала и до конца, что обсуждалось на Саймиште, так что Бергера-Леви вежливо попросили постараться впредь избегать подобных собраний, на которых будут так отзываться о Германии и о канцлере Гитлере, в противном же случае и он, и все хористы будут из Югославии выдворены.

– Как бы повели себя вы, британский подданный, если бы в вашем присутствии кто-то в таком духе отзывался о Чемберлене?

– Я бы с ним согласился, – ответил он, – и еще добавил бы кое-что из того, о чем не было сказано.

А в Сараеве, в этой дивной зеленой долине с сотней минаретов, которая со всех сторон пахнет сыростью, жареной ягнятиной и корицей и по сравнению с которой Тель-Авив – это европейский Запад, хор встречали в Темпле, огромной современной синагоге, недавно построенной для большой общины сефардов. Им пение хора понравилось, они аплодировали и танцевали, но когда Бергер-Леви захотел перед ними выступить, они после первой же фразы начали брюзжать и протестовать. А когда он предупредил их, что для раздумий не так уж много времени, подняли шум и гам, кто-то кричал, что нужно вызвать полицию, но, к счастью, никто ее так и не вызвал. Один белобородый старик, представившийся как Абель Абинун, обнял Цви и на великолепном немецком, без какого бы то ни было из местных акцентов, сказал ему:

– Мы, господин мой, так бедны, что Гитлеру на нас наплевать. Если что-то и начнется, с нашими соседями у нас проблем не будет, у них нет причин нас предавать, настолько мы бедны, мой господин.

Позже он с этим человеком прошелся по городу. В сумерках они поднимались по узким улицам к кладбищу, и Цви смотрел, как внизу, в долине, зажигается свет, и ему показалось, что Абель, возможно, и прав. Трудно было представить себе, что Гитлер, тот и такой Гитлер, который размышлял о Лондоне, Париже, Риме и Москве, решил бы захватить одно вот такое место и взяться за выявление евреев среди живущих здесь людей с совершенно неевропейскими физиономиями.

И в тот момент, когда он хотел это сказать, старик прервал ход его мыслей:

– Я знаю, что он придет, если только не произойдет чудо, и знаю, что после этого нас здесь больше не будет. Это вопрос нескольких месяцев, ну, в лучшем случае года. Но уйти отсюда мы не можем, точно так же, как не могут уйти со своей земли уроженцы Амазонии.

Цви не понял его, но ему стало ясно, что здесь он ничего сделать не сможет. Из Сараева он уезжал опечаленным: знал, что в этот город больше не вернется. В свое лондонское центральное правление он сообщил, что в случае начала гонений сараевские евреи могут рассчитывать только на то, что город окружен бескрайними сосновыми лесами, чья зелень под вечер стремительно темнеет и напоминает цветом черную андалузскую ночь.

В Загребе о выступлении хора «Сион» в зале еврейского физкультурного и спортивного общества «Маккаби» газеты не сообщали, плакаты по городу тоже не расклеивали. А тем, кто случайно спрашивал, не будет ли сегодня вечером какого-нибудь мероприятия на Пальмотичевой, отвечали, что если они придут туда около шести часов, тогда и увидят. Причины такой конспирации неизвестны: разве что люди из «Маккаби», а возможно, и сам раввин, испугались Бергера-Леви и репутации, которая за ним тянулась, а может быть, из германского посольства в Белграде передали, что не следовало бы звонить во все колокола и анонсировать приезд бывшего гражданина Германии и инвалида войны.

Еще до того как Цви приехал в Загреб, все мечтали о том, чтобы он как можно скорее из Загреба исчез. Или почти все.

Авраам Зингер в первый раз за последние несколько лет покинул свой дом, чтобы послушать пение первых палестинских переселенцев и увидеть того человека, о котором уже несколько лет шепотом рассказывали легенды. Когда он в первый раз услышал о Цви Бергере-Леви, а это могло быть уже осенью 1933 года, о нем говорили как о командующем еврейской армии в Палестине и главном борце с арабскими уроженцами, который в какой-то момент, если, не приведи Господи, потребуется, будет защищать европейских евреев от Гитлера.

В те дни Авраам Зингер не верил, что Бергер-Леви вообще существует. О многих говорили, а они никогда и не существовали. После того как Давид одолел Голиафа, евреям то и дело видится его наследник.

Несколько лет спустя, возможно, в начале Гражданской войны в Испании, о Цви Бергера-Леви начали поговаривать как о генерале республиканской армии, который мог бы вернуть сефардам право на испанскую родину. Это были пустые россказни, распространявшиеся болтунами и бездельниками, авантюристами, перебиравшимися из города в город, от одной общины к другой. Такие, благодаря еврейскому имени в паспорте, могли рассчитывать на еду и ночевку, а в ответ выдумывали фантастические истории о странах, где они побывали, и людях, которых встречали. В этих историях все было масштабным и драматичным, на грани полного поражения или грандиозной победы – в зависимости от того, кто каким был рассказчиком, но единственное имя, которое постоянно повторялось и которое упоминали все, было имя Цви Бергера-Леви.

Генерал республиканской армии в Барселоне.

Его видели и в Толедо под черным знаменем анархистов. Он стоял, прислонившись к флагштоку, и неспеша ел апельсин, а мимо него рекой текла колонна пленных франкистов.

В Париже в каком-то варьете он обнимал негритянку.

Видели его и в Битоле[62]– там он курил опиум с каким-то старцем в зеленом турецком тюрбане.

В Лимасоле Цви Бергеру-Леви принадлежала одна пекарня. Называлась пекарня «Хлеб Израиля».

В Бельгии он стрелял в немецкого шпиона.

Он обосновался в одном берлинском отеле и добывает для евреев поддельные паспорта.

Готовит создание еврейского государства на Мадагаскаре.

В Москве он разговаривал с Молотовым. Тот ему холодно сказал, что больше ничего сделать не может.

На премьере какого-то фильма в Нью-Йорке дал пощечину итальянскому послу. За что – неизвестно.

Услышав, что этот человек приезжает в Загреб, Авраам Зингер надел черный выходной костюм, госпожа Штерн начистила его туфли, а потом проводила до конца Зеленгая – дальше старик продолжил путь сам, шаг за шагом, не спеша, потому как то и дело начинал задыхаться и что-то сжимало