Подняться Фома не решился и заголосил лежа:

— Сволочь! Своих! Бей его!

Витька успел развернуться и заработал кулаками, больше стараясь не ударить, а не подпустить к себе. Кто-то прыгнул ему на спину, он свалился, но и лежа продолжал отбиваться, хватая за штаны, размахивая наобум ногами, в то время как его усердно пинали и молотили. Ему удалось перевернуться на живот и даже приподняться, но тут уши заложило от пронзительного визга и что-то тяжелое шлепнулось на голову, вдавив лицо в траву. Он почти отключился и смутно, сквозь звон в ушах, слышал затухающий многоногий топот. Его тронули за плечо, и, вывернув голову, Витька увидел склонившегося к нему незнакомого мужчину.

— Оклемался? Ну и лады. А эти смылись. Хотел хоть одного задержать, да куда там. Ничего, пацан, ты их поодиночке подлови и выдай. А лучше дружка с собой прихвати, вдвоем оно вернее.

Витька сел и обалдело уставился на уходившего мужика. Какого еще дружка?! Он обернулся и увидел… Арбуза.

Тот ползал на карачках, шаря руками в траве; ему разодрали рубашку до пояса и изрядно разделали физиономию. То и дело втягивая воздух, он постанывал от боли. Чтобы лучше видеть, Витька привстал на колени, вытянулся и как завороженный следил за его движениями — рехнулся он, что ли? Но тут Арбуз что-то схватил с земли и уселся, прилаживая на нос найденные очки. Они оба молча смотрели друг на друга, медленно приходя в себя после случившегося. Арбузу явно было не по себе. Он морщился и мигал, наконец снял очки, осмотрев, ткнул пальцем в одно стекло, в другое… Сквозь правое палец прошел, не встретив препятствия. Вид оправы, беспомощно болтающейся вокруг пальца, и задумчиво уставившегося на нее Арбуза был настолько уморителен, что Витька неожиданно рассмеялся — сначала беззвучно, затем все громче и громче, едва удерживаясь на коленях. Глядя на него, захихикал и Мишка. Ему было больно раскрывать рот, и он старался складывать губы дудочкой, выпуская что-то вроде «хю-хю-хю», но, заразившись Витькиным искренним весельем, перестал сдерживаться и опрокинулся навзничь.

Они катались по траве, то фыркали, то визжали, и, обессилев, улеглись на спину, голова к голове, смахивая с глаз выступившие слезы, и долго лежали так, заслоняясь ладонью от солнца и втихомолку радуясь каждый своему.

Татьяна Семенова

«Как быстро женщины прощают…»

Стихотворение

Как быстро женщины прощают,

себя, а не его виня,

ни от кого не защищаясь,

не зарекаясь, не кляня.

И я, предчувствуя потерю,

но не смиряя блеска глаз,

в последний раз в любовь поверю

и обманусь в последний раз.

Елена Матвеева

РАССКАЗЫ

НА ПЯТОЙ РЫБТОЧКЕ

На рыбточке зимовали рыбаки и радист. У берега реки стояли домики, а в отдалении палатка. В одном домике помещалась рация и жили радист дядя Леша и Ефим, в другом — молодые парни из Игарки — Василий и Митька. В третьем была баня.

Хотя Василий с Митькой были одногодками, вместе учились, вместе за одной партой сидели, Митька уступал Василию во всем. Прожив почти год на рыбточке, Митька до сих пор не научился управляться с моторкой, стрелять дичь, даже печь он не мог растопить без солярки. Смешно, конечно, но не горела она у него. Хлеб не умел выпекать, материться не умел тоже. Играл он, правда, на аккордеоне, но аккордеон должен был прийти с баржей лишь в середине июля, ко Дню рыбака, а может, и позже. И рост у него был только что средний, а лицо ребяческое, круглое, и борода не росла, хоть тресни.

А Василий вышел всем: и фигурой, и лицом, медным и худым. Мотор у него заводился всегда и сразу, без связки гусей с охоты он не возвращался, сети ставил быстро и умело и не жаловался, что руки ломит, когда выбирал из сетей рыбу в ледяной воде по часу кряду. И девушки на него внимание обращали.

За Васильевой спиной Митьке было хорошо. Он мог всю работу делать вполсилы. Это получалось как-то само собой. И теперь, когда Ефим сломал руку, Василий работал за троих, работал с какой-то лихостью, без натуги. При этом он не только не презирал Митьку, но как будто даже каждая Митькина слабость или проступок приближали Василия к нему. Наверно, и дружили они потому, что были слишком разными.

Полтора года назад, когда умер отец Василия, мать его затосковала, места себе не находила и собралась поварихой в далекий северный порт: десяток домов и маленький аэродром — сюда свозили с рыбточек рыбу и переправляли на материк. За матерью уехал и Василий, а за Василием — Митька. Не то что Митьке очень хотелось этого, скорее нет, у него и сил на рыбацкую работу не было, но Митька лишними вопросами не задавался. Раз едет Василий — значит, и он. Что ему делать в Игарке без Василия?

Порт лежал в сорока километрах от точки. Зимой сюда добирались на собаках, летом — по реке. Василий часто ездил в порт к матери и за почтой, а в основном чтобы посмотреть на красавицу почтальоншу с открытыми до локтя смета́нными руками.

А почтальонша была замужняя, лет на десять старше Василия и, несмотря на то что беспрерывно болтала и смеялась с приходящими на почту мужчинами, превыше всего ставила свою незапятнанную репутацию. Поэтому Василий, постояв, повздыхав и побалагурив у ее стола, отправлялся к матери пить чай с вареньем. Из порта он привозил рыбакам почту, а вечером читал Митьке вслух неизменное письмо от Тамарки, семнадцатилетней игарской соседки, которую всерьез, конечно, не принимал, но аккуратно отвечал на каждое ее второе письмо. Митьку эти письма очень трогали, как и Тамаркина детская влюбленность, верность и глупость, тем более что сам он писем от девушек никогда не получал.

Накануне выдался удивительно яркий и теплый день. Побежали ручьи в снежных берегах, а тундра покрылась ярко-синими лужами и озерцами. Небо менялось поминутно. То солнечные лучи пробивали легчайшую рябь и дробно рассыпались, то накатывали облака, будто снежные горы, потом вдруг все снималось с места, мрачнело и плыло.

Далекие горы и река были многоцветны: от густо-синего до нежно-желтого. А цвета лежали такими странными напластованиями, что казалось — вдали, на том берегу, стоят леса, а по кромке тянется железная дорога, и что угодно представлялось в такие вот