— Сопляк, — зло отозвался Ефим с кровати. — Сейчас нельзя, лед может тронуться. — Он перебросил ноги через край кровати и сел, держа перед собой руку, как грудного младенца. — Леша радиограмму дал. Надо ждать врача и милицию. Раньше недели не будут, а может, и через две.

— Я поеду.

— Не поедешь. Второго трупа нам не хватало?

— Я поеду! — закричал Митька и завыл.

— Дерьмо собачье, — сказал Ефим.

— Мне нужно ехать, для себя нужно. А на тебя я плюю, понял? Моторку не дашь, пешком по тундре пойду и где-нибудь завалюсь в ручье, а уж в Оленьем-то завалюсь точно. Гад ты!

— Ладно, — неожиданно согласился Ефим. — Я бы сам поехал, если бы не рука. Мы уж тут с Лешей говорили. «Вихрь» не бери, опрокинет на такой волне.

Позже он вышел, помог Митьке завести мотор и принес брезентовый плащ для Акимовны.

— Папиросы дать? Курить, наверно, хочешь?

— Не хочу.

— Папиросы возьми.

Он долго смотрел вслед удаляющейся лодке. Моторку кидало из стороны в сторону, и волны размеренно окатывали Митьку со спины. Мотор шумел, ветер выл, и в этом буйстве Митьке стало полегче. Он шел по берегу и слышал легкий звон, когда волна накатывала на подточенный по краям лед. Дальний берег был полог, а ближний выстраивался коричневыми рядами яров, покрытых сползающими снежниками.

Митька совсем не думал, что мотор может заглохнуть, не ощущал времени и не мог бы сказать, сколько проехал. Он даже не заметил, как проскочил Олений ручей, верный указатель половины пути от точки до порта, хотя сосредоточенно разглядывал уходящие берега. А берега пошли совсем другие, разрушенные, повисшие мягкими лоскутьями и ломтями дерновины. Они были похожи на доисторических ящеров всех мастей, поросших шерстью прошлогодней травы. Потом склоны стали более пологи, а потом совсем пологи и песчаны. Впереди показался порт.

Митька причалил, вылез на берег и, качаясь, побрел к домам. На дверях столовой висела киноафиша «Акваланги на дне» и «Золотой теленок». Акимовны в столовой не оказалось, и Митька отправился к ней в дом.

Вошел не стучась и стал на пороге. Акимовна в длинной юбке и серо-желтой майке мыла пол. На сильной шее у нее болтался алюминиевый крестик, который мешал ей, поэтому она все время пыталась поймать тесемку ртом и остановить качание. Акимовна не сразу заметила Митьку, а когда заметила, распрямилась и сказала:

— Один, что ли? Ну, погуляй пока, сейчас освобожусь.

Митька вышел и прислонился к стене в коридоре. Акимовна, не торопясь, продолжала сильными, размеренными движениями сгонять воду к дверям. Митька слышал энергичное бульканье в ведре и всхлипы тряпки. В горле у него перехватило.

— Что это тебя занесло? — подала голос Акимовна. После продолжительного молчания она снова спросила: — Я говорю, время для поездки не мог получше найти?

— Я за почтой, — ответил Митька.

— Все не по-людски, — услышал он из-за двери. — Ну и сходи покамест за почтой, раз за почтой.

Митька послушно пошел на почту. Почтальонша читала роман, разложив на столе голые до локтя сметанные руки.

— А что же Василий не приехал? — спросила она, увидев Митьку.

— Не может он.

— Ну а что у вас слышно? — Она нагнулась, чтобы открыть ящик стола и посмотреть почту.

— Да ничего, так, — сказал Митька.

Он видел сзади ее шею с ложбинкой посередине, а за оттопырившимся воротником — теплую покатость спины. Рука его потянулась и дотронулась до шелковой ложбинки у самого затылка. Почтальонша резко подняла голову и встала.

— Ты что же это? — спросила она грозно.

— Я? Ничего… Я ничего не хотел…

— Бери и выкатывайся!

Не смея взглянуть на нее, он взял письмо и вышел.

А почтальонша смеялась. Сначала тихо, потом громче, до изнеможения. И так это развеселило ее, так позабавило, что она посмеивалась даже вечером, дома, и настроение у нее было отличное.

А Митька пришел к Акимовне и встал в дверях, не раздеваясь, с письмом в руках. Акимовна уже успела одеться в байковую лыжную куртку. Пол был вымыт. На столе стояли кружки, а на плитке закипал чай.

— Кому письмо?

Митька посмотрел.

— Василию. От Тамарки.

Он опустил письмо за ворот рубашки, оно скользнуло по груди, успокоилось на животе, возле ремня, и там пригрелось.

— Ну, как вы там? — спросила Акимовна.

— Ничего, так.

Акимовна налила чай и стала резать хлеб. Потом она полезла в буфет за вареньем и уронила жестяную коробочку, из которой высыпались булавки, кнопки, пуговицы. Тогда они вдвоем стали ползать по полу и собирать их. Кровь у Митьки прилила к голове, ему стало жарко и нехорошо.

— Ну, садись, Митька, — наконец сказала Акимовна. — И тулуп сними, не в распивочную пришел. Смотреть противно.

Митька опустился на стул, потом встал и выдавил из себя:

— Акимовна, я зачем приехал-то… Васька убился…

И вышел. И не видел уже, как Акимовна села, будто переломилась сразу в двух местах, под грудью и под животом.

Он шел по песчаной территории порта, обдуваемой со всех сторон ветром, выметенной и высушенной, обесснеженной и неуютной. Потом сел в лодку и стал ждать. Минут через двадцать увидел, как по берегу движется грузное тело Акимовны в длиннополом пальто и коричневом платке, вылез на берег, подождал, пока она забралась, и оттолкнул лодку. Передал ей плащ.

Обратно шли по течению. И вначале Митьку одолевали страхи, что заглохнет мотор или лодка наскочит на берег, тем более что упал туман. Потом его сморило окончательно и он уже ни о чем не думал. Акимовна, молча, не шевелясь, сидела на носу лодки. Иногда в шуме мотора, ветра, волн ему слышался плач или стон какой-то. Лицо Акимовны в тумане висело широким белым блином, то надвигающимся, то удаляющимся от него. И каждый раз, как оно приближалось, Митька старался вглядеться в него, понимал, что ошибается — не плачет Акимовна, не стонет, и снова сомневался.

Ефим и дядя Леша вышли на звук мотора и увели Акимовну в дом. А Митька остался на берегу один. Детская бессильная обида окатила его. Он постоял, словно бы ожидая, что из домика выйдут и заберут его. Потом пошел к себе и лег на кровать. Скоро появился Ефим и сказал:

— Акимовна тут ляжет, а ты иди в палатку.

Митька забрал свою постель и пошел в палатку, где казалось холоднее, чем на улице. В палатке были две кровати, стол и печурка. Митька стоял посреди палатки. Он был ко всему глух. Но даже сквозь эту глухоту пробивались горчайшее одиночество и затерянность его в этом мире, в этой дикой нескончаемой тундре, оторванность от тех