я это сделала вместо тебя? Чтобы девушка, значит, на тебя вешалась? – Она покачала головой. – Ну уж нет, за этим не ко мне.

Я видел, что ей больно. За время нашего знакомства я успел изучить ее манеру защищаться, знал, что она привыкла прятать печаль за резкими словами или шутками. Ей не хотелось, чтобы мир видел ее сломленной. И это нас с ней роднило.

Но мы были обречены. Я убедился, что не смогу разделить ее веру, и сильно сомневался, что она когда-нибудь от нее откажется. «Для меня это все привычно, как моя нога или рука, – сказала она тогда на Дандженессе. – И как жить отдельно от этого, я не знаю». В моей голове еще звучало эхо слов Лизы. Какой смысл что-то говорить, если ничем хорошим это все равно не кончится? Зачем причинять ей новую боль?

Я сказал себе, что все решено.

– Мне кажется, пора, – проговорил я. – Ты так не думаешь?

Она напряженно застыла, а потом ее губы тронула улыбка.

– Вот это я понимаю «голливудский финал», – сказала она и, развернувшись, направилась к выходу.

А я стоял, не в силах пошевелиться.

– Не волнуйся, за главную роль я с тобой биться не буду, – бросила Анна через плечо. – Забирай, мне ни капли не жалко.

Она переступила порог. Хлопнула дверь аппаратной.

До самого конца смены я методично работал – заряжал все двенадцать проекторов и готовил их к завтрашнему дню. Проверил ролики. Вставил ленту, подобрал верное натяжение, смел щеточкой толстый слой алой пыли, налетевшей с пленки, пока она крутилась на бобине. Такова особенность формата в 35 миллиметров: фотоэмульсия с пленки со временем стирается. После первых прогонов остается горстка алой пыли. Кусочки ее кожи. В конце концов пленка затвердеет и выдержит тысячи показов, но новая лента не сможет принести радость зрителю без вращений на дикой скорости, без тьмы, без света, без растраты себя – каждый раз, по чуть-чуть. Ее распад – это естественный порядок вещей.

В последующие дни, когда я дорабатывал положенные мне смены перед увольнением, а Анна делала вид, что в упор меня не замечает, я возненавидел эти фильмы с их счастливыми концовочками, искусной фальшью, ложью.

Но теперь, годы спустя, я тоскую по той работе. Я тоскую по алой пыли.

* * *

Дата: 01/10/2003

От: Анны

Кому: Нику

Тема:

Я сегодня работала на твоей улице. Когда мы были уже близко, Джен спросила: «Разве не здесь живет тот парень?» – а когда подъехали еще ближе, указала на дом и уточнила: «Здесь». А я посмотрела на твое окно, и в голове у меня пронеслось: «Здесь».

Джен постучала к вам в дверь, а я спряталась за углом. И хотя никто не открыл, подойти я так и не рискнула, боясь, что твой папа – или даже ты сам! – увидит меня на ступеньке у порога, в скромном платье и с брошюрой о спасении души в руках.

Если все это правда, то случится вот что: если ты не внемлешь посланию, не прочтешь листовку, которую Джен просунула в щель для писем, то погибнешь, когда случится Армагеддон – и это будет твой конец. Так меня учили. Знаю, ты считаешь, что это глупость, да и мир тоже, но именно это мне всю жизнь говорили люди, которых я люблю.

Но вот в чем истинное безумие… когда погибнешь ты, не станет и меня.

1993

Когда – спустя примерно год после случившегося – папа наконец начал нас замечать, он сделался невыносим. Свое горе он глушил дисциплиной. «А ну уберите ноги с моего дивана! – восклицал он и хлестал нас по ступням свернутой в трубку газетой. – У вас своя комната есть!» Или задерживался, пока мы шли по лестнице, и распахивал дверь в нашу спальню. «Ну и свалка, – с драматичными паузами после каждого слова констатировал он. – Никакого вам телевизора и покатушек на велосипеде, пока тут не будет идеального порядка!» А между тем гора грязной посуды у мойки неизменно росла, пока Стелла или я сам не брались за нее.

Он просто глушит горе дисциплиной, сказал я Сэлу. Не знает, что еще с ним делать. Сэл сказал, что плевать он на это хотел. Хватит вечно искать благородные оправдания, добавил он. Некоторые люди – мерзавцы, вот и все. Так уж вышло, что один из них стал нашим папой. Нет, сказал я. Неправда. Он прячет свое истинное лицо. Мужчины часто так себя ведут, это из поколения в поколение передается. Сэл покачал головой. А что мне, по-твоему, делать? – хотелось мне прокричать. – Принять реальность с умершей мамой и придурком-отцом? Надежда помогает двигаться дальше.

Однажды мы поехали играть в гольф. По сути, это все устроила Стелла, предложив сделать генеральную уборку, если он нас куда-нибудь свозит.

Спустившись на первый этаж, я невольно застал окончание переговоров об этой сделке.

– Но куда я их повезу? – спросил папа, оглядывая прихожую и словно впервые замечая пыль и паутину, заполонившие дом. Он провел рукой по волосам.

– Они же твои сыновья, Пол! Включи воображение!

Это самое воображение и привело нас в его второй дом.

Мы с Сэлом еще ни разу в гольф не играли. Все наши друзья предпочитали футбол, и мы разделяли их интерес: собирали стикеры с футболистами ФИФА, резались в настольный футбол, изучали турнирную таблицу каждый понедельник перед школой. Сэл стал настоящей звездой футбольной команды: проворный и легкий, прирожденный спортсмен, он быстро подсел на похвалу и обожание, как на наркотик. Он отрабатывал удары пенальти при любой возможности. Мне тоже нравилось играть, но я был медлительнее да и сложен тяжелее, и потому меня обычно ставили на ворота.

Но в гольф мы не играли. Как и наши друзья. Мы считали эту игру «взрослой».

Когда мы приехали на парковку, я увидел мальчика, с которым мы вместе учились в начальной школе. Экзамен «Одиннадцать плюс»[8] я сдавал вскоре после возвращения из Франции, и, несмотря на многообещающие прогнозы, результат оказался весьма плачевным. До конца учебного года мы с этим мальчиком неплохо общались, а потом он поступил в гимназию. Это было два года назад, и теперь я, поймав его взгляд, улыбнулся и помахал. Он отвернулся.

– Я взял напрокат в клубе размер поменьше, для подростков, – сообщил папа, когда мы подошли к первой лунке, и достал из сумки клюшку. – Будете бить по очереди. Первый удар сделаю я. Покажу