ПТСР поставил вопросы, значение которых простирается далеко за пределы проблем психиатрии, тем самым нарушив традиционные представления о причинении страданий. Данная категория диагнозов может касаться любого из нас, ставя перед нами вопросы о границе между словами и насилием, и можем ли мы быть уверены в том, где кончается одно и начинается другое[125]. Попутно под удар попадает Декартово понимание тела, как полностью механического объекта, отдельного от «я». Но ровно то же делает абсолютистское стремление к «свободе слова», за которую критики понятия trigger warning так яро выступают. Современные неврология и психиатрия ясно демонстрируют физическую сторону эмоциональных травм, но насколько в точности внимательными к чувствам окружающих мы должны быть в таком случае? Это стало одним из самых горьких противоречий нашего времени, у которого нет простого решения. Очевидно лишь, что те, кто потешается над «снежинками», утверждая, будто свобода должна позволять ранить чужие чувства в любой степени, в итоге участвуют в карикатуре на «просвещение», которая слепо игнорирует многочисленные свидетельства единства эмоционального и физического, но не практические случаи того, как слова угрозы оказываются сопряжены с насилием.

Отчасти благодаря таким культурным противоречиям ПТСР как синдром получил куда более широкое политическое и культурное значение. Он ставит непростые вопросы о природе насилия и роли чувств в общественной жизни, разводя по разным полюсам поколения и идеологические лагеря. Тем не менее он дает нам возможность понимать и осмысливать боль и раны современного мира. Понимание того, как переплетаются бессилие, воспоминания, стресс и навязчивое повторение, дает мощную модель, с помощью которой можно понять суть множества современных форм несчастья. Потребность в том, чтобы чувства и уязвимость воспринимались всерьез, вне зависимости от медицинского диагноза, на деле являет собой необходимость понимания, что смысл и воспоминания играют важную роль для проблем, которые просто не могут быть решены экспертами.

ПТСР – не такой уж частый диагноз, хотя его распространенность среди определенных слоев населения – в особенности среди девочек старших классов – вызывает сильное беспокойство. По разным оценкам, 70 % американцев пережили какую-то «травму» в своей жизни (к примеру, нападение или автокатастрофа), из них примерно пятая часть впоследствии получила ПТСР. Но в случае последнего ранние спекуляции Фрейда о «навязчивом повторении» дают нам понять, что суть травмы не в боли, а именно в бессилии, что оставляет беззащитным перед болью, даже если имеет место лишь ее возможность. «Навязчивое повторение» или постоянные всплески гормонов «бей или беги» являются способами, которыми разум и тело несознательно стремятся вернуться в прошлое, но на сей раз с некоторой степенью контроля и подготовки.

Психологические примеры поиска контроля над страданием могут наблюдаться и в иных условиях и при ином поведении. Эти случаи могут показаться противоречащими основным положениям о человеческих рациональности и эгоизме. Возьмем, к примеру, причинение вреда собственному телу. На протяжении примерно 30 лет после Второй мировой войны типичные формы членовредительства, фиксировавшиеся врачами и психиатрами, включали в себя отравления и попытки суицида, после которых пациент срочно доставлялся в госпиталь для спасения[126]. Верно или нет, это часто воспринималось как «крик о помощи», иными словами, использование собственного тела для выражения несчастья и поиска заботы. Это был отчаянный, но все же социальный поступок, в котором собственная плоть использовалась для передачи другим какого-то сообщения. Но начиная с 1970-х годов психиатры стали замечать иные формы членовредительства, ныне классифицируемые как «нанесение себе повреждений без цели суицида» (обычно порезы), совершавшиеся пациентами в одиночестве, видимо, без намерения что-то выразить.

Такие действия, как нанесение себе порезов, сегодня обычно понимаются, как попытка достичь какого-то эмоционального самоконтроля, подавить ощущение напряженности или получить эмоциональный стимул. В прямой противоположности «крику о помощи» этот вид членовредительства действует как вентиль, регулятор чувств, давая пострадавшему контроль над своими страданиями и отвлекая от пустоты. Как писал клинический психолог Джей Уоттс, «членовредительство часто случается там, где оно кажется последней доступной формой свободы»[127].

Данный феномен типичен для заключенных, но также распространен среди свободных людей (в особенности молодых женщин и девушек), которые ощущают себя в ловушке строгих стандартов внешности и поведения. Переводя психологический ущерб в физический, членовредитель придает своим страданиям осязаемое воплощение, которое он сам может увидеть. Это позволяет ему убедиться, что и он, и его чувства действительно реальны, и часто становится основой для некоего ритуала, с которым повседневная жизнь снова делается управляемой.

Похожая проблема контроля характерна для скачка смертности среди мужчин средних лет, обнаруженного Кейс и Дитоном. Одной из мрачных деталей их исследования было установление факта, что налицо не просто падение продолжительности жизни, а активное участие погибших в своей преждевременной смерти. Подобно тому, как внезапный всплеск смертности в России начала 1990-х был тесно связан с алкоголем, молодые и средних лет американцы все чаще оказывались жертвами собственных решений и поведения. Преобладание наркотических передозировок, алкоголизма и суицида в их печальных судьбах впоследствии получило название «смерти от отчаяния». Данная вспышка членовредительства в США ныне имеет серьезные демографические и экономические последствия, выражающиеся в падении средней продолжительности жизни и сокращении рынка труда. Подобная статистика обычно наблюдается лишь в контексте войн или масштабных эпидемий.

Появление на рынке оксиконтина дало старт эпидемии злоупотребления опиоидами, которая шагает по Америке с конца 1990-х годов по сей день, увеличивая число передозировок. За период 1999–2017 годов более 200 000 американцев стали ее жертвами[128]. Это более чем втрое превышает потери США во Вьетнамской войне. К 2017 году передозировка опиоидами была основной причиной смерти американцев младше 50 лет. В отличие от прежних эпидемий подобного рода, в основном не выходивших за городскую черту, данный случай возымел место в первую очередь в пригородных районах и экономически депрессивной сельской местности, пошатнув стереотипы в отношении наркозависимых. Среди большей части мужчин трудоспособного возраста, покинувших рынок труда, почти половина принимает рецептурные анальгетики[129]. Это была эпидемия, в которой фармацевтические промышленность, ведомства и некоторые врачи изначально были заинтересованы, из-за чего новая волна зависимости распространялась в американском обществе без насилия, которое обычно сопутствует запрещенным веществам типа крэка-кокаина. Смертность от передозировок оказалась зеркальным отражением частоты рецептурного назначения этих лекарств (в частности, с 1999 по 2008 год в штате Огайо оба показателя выросли на 300 %[130]). Масштабы данного кризиса захватывают дух. В 2008 году количество смертей от передозировок опиатов в Огайо превысило таковое от автомобильных аварий; в 2015 году национальный итог смертей от передозировки превысил число убитых из огнестрельного оружия.