Подкатили к дому Пантелеевых. Там уже сосед Пантелеевых вовсю наяривал на гармони-трехрядке, создавая настроение.

Конечно, все получилось экспромтом, но обвенчались, хотя сватовства не было.

Домой после церкви Никита и Любава вернулись уже законными мужем и женой. Наверное, вдова и Любава всю ночь не спали, угощение готовили. Получилось скромно, без изысков, но весело.

Немногочисленные гости разошлись поздно. Обычно свадьбу играют несколько дней, но пришлось обойтись одним.

Никиту, уже как мужа, оставили ночевать. Ему бы хоть какое-то время нужно было, чтобы собраться, завтра в поход, но пожитки скудные собрать — дело нескольких минут. А необходимые инструменты и лекарства он еще вчера успел собрать. Упускать же, откладывать на потом первую брачную ночь ему не хотелось — на то она и первая.

В спаленке Любавы перед иконой Божьей Матери горела лампадка, и одна свеча стояла на столе.

Никита на правах законного мужа стал раздевать Любаву, но запутался в завязках, шнурочках и многочисленных рубашках.

— Давай сама.

— Ты отвернись, — попросила Любава.

Он отошел в другой угол и быстро, как солдат в казарме по команде «отбой», разделся. Нырнул под одеяло, на широкую кровать. Обнаженная Любава легла с другой стороны. Никита сразу придвинул ее к себе, обнял и прильнул губами к сахарным устам.

Целовалась Любава неумело, но с желанием. А Никиту даже затрясло, когда провел рукой по тугой груди, погладил по бедрам — в одежде фигура девушки не выглядела такой женственной.

Он ласкал Любаву, пока та не застонала сладко, изнывая от нахлынувшего желания. Никита навалился сверху, вошел бережно — Любава только пискнула.

Из-за двери спальни раздавались шорохи — никак, теща подслушивает. Да и бог с ней, он не собирался Любаву обидеть.

После вторых петухов Никита поднялся. Уходить не хотелось, но с Елагиным ехать надо. Обязан он ему, а долг — пусть даже моральный — порядочный человек возвращать должен.

Никита не знал, когда он вернется, и потому оставил на столе три рубля серебром. Если не есть каждый день деликатесы, вроде черной икры, на год на житье, причем безбедное, хватит. Он легонько поцеловал безмятежно спящую Любаву и вышел.

Во дворе князя было уже суетно. Холопы выводили лошадей, сновали с сундуками.

Никита поднялся к себе, взял дорожный сундучок с инструментами, в другую руку — узел со сменой белья и запасной одеждой и спустился во двор.

— Ты где был? — изумился при виде его Елагин. — Я за тобой холопа посылал, он сказал — нет тебя в комнате. Выпорю паршивца!

— Не надо его пороть! Меня там и в самом деле не было — я только что пришел.

— По девкам бегал?

— Женился я, первая брачная ночь была.

— Ай-яй-яй! Как же так? И меня посаженым отцом не позвал? — Князь хлопнул руками по бедрам и сделал обиженное лицо.

— Прости, князь, я и сам о венчании узнал только вчера. Но на крестины, как ребенок родится, позову обязательно.

— А чего так торопился-то? Или девка на сносях?

— Нет, я до венчания и не спал с ней.

— Незачем было торопиться, не пожар.

— Боялся — уведут, да и в поход неизвестно на сколько ухожу.

— Это верно. Вон твоя повозка. Вещи можешь туда положить — ты на ней ехать будешь.

Князь повернулся к холопам:

— Все готово?

— Готово! — дружно ответили мужики.

— Тогда выезжайте с Богом — негоже опаздывать к месту сбора.

Улицы были еще пустынными. Но чем ближе они подъезжали к окраине, тем оживленнее становилось движение. А у выхода на смоленский тракт — так и вовсе пробка образовалась, сразу несколько княжеских обозов из свиты царя подъехали одновременно.

Князь верхами проехал вперед. Как водится, поспорили, кто первый проезжать должен. Рядились по старшинству рода, по знатности, пока подоспевший Ордын-Нащокин сам не распорядился — иначе бы до полудня спорили. И так уже лица раскраснелись, голоса едва не сорвали от крика.

Никита все видел и слышал, поскольку его повозка была четвертой с головы обоза. Ей-богу, смешно слушать, как серьезные мужики спорят, кому из них проезжать первым. Уступать никто не хотел: как же, его роду триста лет, а вперед проедет какой-то вертопрах, у которого в роду никто выше стольника не поднимался.

Обоз каждого боярина вытянулся на дороге на версту, не меньше. Ведь кроме повозок с провизией, слугами, лекарями, прачками и прочим людом двигались верхами личные княжеские дружины. Они состояли еще из детей боярских, с боевыми холопами.

В обозе шло еще десятка три телег с овсом для лошадей. Одной травой, которая только что пробилась, лошадь не прокормишь, пучить будет. Лошади овес нужен.

Колонна двигалась медленно, с остановками. После первой же ночевки большая часть войска, передвигавшегося верхами, ушла вперед. Да оно и лучше — пыли меньше. И так, поднимаемая сотнями колес и тысячами копыт, она висела облаком над дорогой, проникая везде — в одежду, в поклажу, заставляла чихать людей.

Русские войска осаждали Смоленск не один месяц. Смоленск — город старинный, город-крепость с мощными укреплениями не раз на своей истории менял принадлежность. То он под Москвою был, то к Литве отходил, то к полякам, но веру сохранял православную.

Войско Никиту не интересовало — не воин он был по призванию. Войска всегда источник травм, ранений, массовых эпидемий. Скученность людей высока, гигиена низкая, воду пьют некипяченую, переносчиков инфекций вроде крыс и мышей полно. С медицинской точки зрения война — эпидемия смерти.

В русский лагерь они прибыли через несколько дней.

Шатер, приготовленный царю, был поистине достоин самодержца. Огромный, из нескольких отделений, он был застлан коврами. В центре — большой зал, раскладной стол с огромной картой на выделанной коже быка. Внутри и снаружи — стража. Рядом — шатер с кухней царской, обочь — шатер с прислугой. А в рядок, в трех десятках шагов — шатры царедворцев.

Для воевод прибытие многочисленных сановников — лишняя головная боль, неразбериха. Не столько воевать надо, сколько заботиться об охране да исполнять зачастую нелепые приказы. А сановники, пороху не нюхавшие, так и норовили на передовую на коне картинно выехать, удаль свою перед царем показать. И невдомек им, что канониры вражеские несколькими выстрелами из пушек башку неразумную оторвать напрочь могут.

Никиту поселили в шатре неподалеку от Елагина. Пребывал он там один, поскольку шатер готовился под полевой лазарет, однако раненых и больных холопов пользовали «лечцы» из армейских обозов.

Пока активных боевых действий не велось, обе стороны высылали лазутчиков, и нескольких удалось захватить в плен. Они рассказали, что стены крепости изрядно разрушены, почти не реконструировались со времен осады крепости Шеиным и зияют провалами, что обороной крепости ведают воевода Обухович и полковник Корф. А еще — узнав о приближении русского войска, бросил знамя в своем доме и сбежал в Варшаву главный военный — хорунжий Смоленска Ян Храповицкий. Сразу же за ним уехали многие шляхтичи, бросив город на местное ополчение и польских пехотинцев. Защитников крепости набралось едва ли три с половиной тысячи при пятидесяти пяти пушках.