Эта тупиковая ситуация хорошо показывает суть тех сложностей, с которыми столкнулся Кипр: страна не может сохранить свое благосостояние ни с Европой, ни без нее – тут оба варианта хуже, как говаривал Сталин. Вспомните жестокую шутку из фильма «Быть или не быть» Любича: когда нацистского офицера, ответственного за уничтожение евреев, спрашивают о концентрационных лагерях в оккупированной Польше, он отшучивается: «Мы занимаемся концентрацией, а поляки разбивают лагеря». Нельзя ли сказать то же самое о продолжающемся в Европе финансовом кризисе? Сильная Северная Европа во главе с Германией занимается концентрацией, в то время как ослабленный и уязвимый Юг разбивает лагеря. Таким образом, на горизонте возникают контуры разделенной Европы: ее южная часть будет все больше превращаться в источник дешевой рабочей силы, готовой трудиться без страховочной сетки, каковой раньше было государство всеобщего благосостояния, – это теперь будет регион аутсорсинга и туризма. Иными словами, тот разрыв, что отделяет развитый мир от отстающего, будет теперь проходить в самой Европе.

Этот разрыв находит свое отражение в двух типах историй о Кипре, которые похожи на две более ранние истории о Греции. Есть то, что может быть названо историей с немецкой точки зрения: безграничные траты, накопление долгов и отмывание денег не могут продолжаться бесконечно и т. д. И есть кипрская история: жестокие меры ЕС сравнимы с новой германской оккупацией , лишающей Кипр его суверенитета. Обе истории ошибочны, и подразумеваемые в них требования абсурдны: Кипр по определению не может выплатить свои долги, а Германия и ЕС не могут просто выбросить деньги на ветер, пытаясь заткнуть кипрскую финансовую дыру. Обе истории замалчивают ключевое обстоятельство: есть проблема с системой в целом, с неконтролируемыми банковскими спекуляциями, способными довести до банкротства целое государство. Кипрский кризис – это вовсе не буря в стакане маленькой окраинной страны, это симптом того, что не в порядке вся система ЕС.

Вот почему решение должно включать в себя не только большее регулирование, чтобы предотвратить отмывание денег и т. п.; необходимы (как минимум) радикальные перемены во всей банковской системе и, если осмелиться произнести запретные слова, – своего рода социализация банков. Уроки финансовых крахов, полученные нами в разных концах мира начиная с 2008 года (Уолл-стрит, Исландия), ясны: вся сеть финансовых фондов и транзакций, от индивидуальных депозитов и пенсионных накоплений до функционирования разного рода деривативов, должна быть каким-то образом помещена под общественный контроль, сделана прозрачной и регулируемой. Это может звучать утопично, но на самом деле утопией являются представления, будто мы сможем выжить, допустив небольшие косметические изменения.

Есть, однако, фатальная ловушка, в которую здесь надо постараться не попасть: необходимая социализация банков не должна быть компромиссом, заключенным между наемным трудом и производительным капиталом против власти денег. Финансовые бури и кризисы служат нам хорошим напоминанием, что циркуляция капитала – вовсе не замкнутый цикл, способный сам себя поддерживать, он имеет прямое отношение к реальному производству и продаже настоящих товаров, которые удовлетворяют настоящие потребности людей. Однако более важный урок финансовых бурь и кризисов заключается в том, что к этой реальности нет возврата – вся риторика «давайте вернемся из виртуального пространства финансовых спекуляций к реальным людям, которые производят и потребляют», глубоко ошибочна – это идеология в чистом виде. Парадокс капитализма в том, что вы не можете выплеснуть грязную воду финансовых спекуляций и сохранить здорового ребенка реальной экономики, ведь именно грязная вода наполняет «кровеносные сосуды» здорового ребенка.

Это означает простую вещь: решение кипрского кризиса не может быть найдено на Кипре. Чтобы у Кипра появился шанс, должны произойти изменения где-то еще. Иначе все мы останемся захваченными тем безумием, что искажает наше поведение во времена кризисов. Вот как Маркс описывает традиционного скрягу, «сошедшего с ума капиталиста», который накапливает свои сокровища в тайной кладовой, в отличие от «нормального» капиталиста, который увеличивает свои сокровища, пуская их в обращение:

«Равным образом не получение единичной прибыли является его целью, а ее неустанное движение. Это стремление к абсолютному обогащению, эта страстная погоня за стоимостью являются общими и для капиталиста, и для собирателя сокровищ, но, в то время как собиратель сокровищ есть лишь помешанный капиталист, капиталист есть рациональный собиратель сокровищ. Непрестанного возрастания стоимости, которого собиратель сокровищ старается достигнуть, спасая деньги от обращения, более проницательный капиталист достигает тем, что он все снова и снова бросает их в обращение»4.

Это безумие скряги, однако, не является чем-то, что исчезает по мере становления «нормального» капитализма или оказывается патологическим отклонением от него. Скорее, оно ему внутренне присуще: с наступлением кризиса скряга наконец торжествует. Во время кризиса вовсе не деньги, как можно было бы ожидать, лишаются своей стоимости, а мы узнаем «реальную» стоимость товаров; сами товары (воплощение «реальной/потребительной стоимости») становятся бесполезными, поскольку их некому покупать. Во время кризиса «деньги внезапно и непосредственно превращаются из чисто идеального образа счетных денег в звонкую монету. Теперь они уже не могут быть замещены обыденным товаром. Потребительная стоимость товара теряет свое значение, а стоимость товара исчезает. Еще вчера буржуа, опьяненный расцветом промышленности, рассматривал деньги сквозь призму просветительской философии и объявлял их пустой видимостью: “Только товар – деньги”. “Только деньги – товар!” – вопят сегодня те же самые буржуа во всех концах мирового рынка. <…> Во время кризиса противоположность между товаром и образом его стоимости, деньгами, вырастает в абсолютное противоречие»5.

Не означает ли это, что в такие моменты отнюдь не исчезающий товарный фетишизм в полной мере утверждается в своем непосредственном безумии? Во время кризиса подспудные верования, не признаваемые, но практикуемые, утверждаются напрямую. То же самое верно и для продолжающегося сейчас кризиса: одна из спонтанных реакций на него заключается в следовании правилам здравого смысла вроде «Долги необходимо отдавать!», «Вы не можете тратить больше, чем производите!» и т. п. – и это, конечно, самое худшее, что можно сделать, поскольку так мы оказываемся захвачены спиралью, ведущей вниз. Прежде всего, такого рода элементарная мудрость просто ошибочна – Соединенные Штаты долгое время прекрасно жили, тратя больше, чем они производили.

Если взглянуть на проблему глубже, то необходимо ясно представить себе парадокс долга: на непосредственно материальном уровне социального целого долги в определенном смысле не имеют значения, даже не существуют, потому что человечество как целое потребляет произведенное им и по определению не может потребить больше. Говорить о долге имеет смысл только применительно к природным ресурсам (разрушение материальных условий жизни будущих поколений), и тут мы можем быть в долгу перед будущими поколениями, которые, строго говоря, еще не существуют и которые, что не лишено иронии, смогут появиться только благодаря нам, а потому будут нам должны. Так что здесь, опять же, понятие «долг» не имеет буквального смысла, оно не может быть «финансиализировано», исчислено суммой денег. Долг, о котором имеет смысл говорить, возникает, когда внутри глобального общества некоторые группы (нации или какие-то еще) потребляют больше, чем они производят, и это означает, что другая группа вынуждена потреблять меньше производимого ею – однако здесь отношения далеко не так просты и ясны, как могут показаться. Они были бы ясны, если бы в ситуации долга деньги были всего лишь нейтральным инструментом измерения, при помощи которого можно было бы определить, как много некая группа потребляет по сравнению с тем, что она производит, и за чей счет она это делает. Однако в действительности мы имеем ситуацию, очень далекую от этой. Согласно опубликованным данным, примерно 90 процентов денег в обращении представляют собой виртуальные кредитные деньги; таким образом, если «реальные» производители оказываются в долгу перед финансовыми учреждениями, есть все основания усомниться в статусе их долга – какую часть его составляют спекуляции, не имеющие никакого отношения к реальности местного производителя?