А сколько раз в жизни я купался, не сосчитать! Разве это не прекрасно?

А сколько в мире разнообразных женщин, пускай повторяюсь, разве это не прекрасно?

Это — для впечатлительных людей, которым попадутся эти записки.

Может быть, кто-нибудь и подумает в этот момент, что все это прекрасно, разве это не прекрасно?

В Сан-Хосе

У девушки на майке — «хай».

То есть «привет». А на спине —

«бай», что по-нашему «прощай».

Прошла, на миг став другом мне.

А в супермаркете раскрыты

«зонты для пенья под дождем».

Забыты вдруг заботы быта,

и не страшит небесный гром.

Самоучитель по улыбкам

нам надобен, страна моя.

Пособие, как в мире зыбком

сразиться с грустью бытия.

* * *

Отпустите меня, отпустите,

рвы, овраги, гнилая вода,

ссоры, склоки, суды, мордобитья, —

отпустите меня навсегда.

Акробатки на слабом канате,

речки, заводи, их берега,

на декорационном закате

нитевидные облака,

мини-юбки, и шубки, и платья,

не пускайте меня, не пускайте!

На земле подержите пока!

Бутылка стоит в холодильнике. А жена и свояченица следят, чтобы я не выпил рюмашку. Максималистки. Приходится ловить момент. Жена в соседней комнате, мимо открытой двери надо пройти, правда, у нее на ушах стереонаушники. А свояченица пошла в ванную, правда еще неизвестно — умыться или принять душ. Если душ, то вода шумит, и я могу беспрепятственно. Но фиаско может произойти неожиданным образом. Например, жена снимет наушники, или свояченица выйдет из ванной. Вопрос: что делать? Когда же я изловчился, добрался до холодильника и достал бутылку, то в ней оказалась вода! Ровно столько, сколько прежде было водки.

Некогда, в самом начале перестройки, в редакции «Московских новостей» мне предложили написать «о чем хотите сами».

Говорю:

— Об империях и колониях.

Подразумевая, естественно, последнюю империю мира, то есть нашу. Члены редакции посмеялись, да я и сам понимал, что это было вроде шутки. И написал что-то другое. А через пару месяцев в этой же самой газете появилось словечко «имперское», а затем и «колонии». Уже и империи нет! А есть что-то не вполне понятное.

Если продавщица или приемщица чего-нибудь, или заведующая чем-нибудь, словом, человек, к которому я обращаюсь по делу или с какой-нибудь просьбой, оказывается приветливым и добрым — каждый раз испытываю удивление. Зачем ему это! Ведь — не обязательно! Ведь кроме меня этого человека сейчас никто не видит!

В октябре 89-го напросился в жюри театрального фестиваля в Ужгороде. Это интерфестиваль, на который съехались и украинский, и венгерский, и югославский, и чешский театры. Оказалось, правда, что из Чехословакии приехал театр украинский же — тут, в Закарпатье, все несколько перемешано. Судьба этой земли столь причудлива, что многие знают и румынский, и венгерский, и чешский языки. И вот фестиваль. Жюри постепенно уставало, начались уже небольшие обиды, и пора бы домой, там дела, и вдруг…

В самый последний день, когда жюри решало последние вопросы, на ужгородской сцене шел последний спектакль. Театр из небольшого города в Югославии, играл на венгерском языке. И мне довелось увидеть этот спектакль, это волшебство. А как рассказать о волшебстве? Не получится же! О чем оно хотя бы? Для каждого о своем. Для меня, скажем, — о нежном, любовном обращении в рабство человека (служанка исступленно хочет уйти, убежать из хозяйского дома, от сладкой своей каторги, и — не может, не может!). А поставил это незнаменитый режиссер, который умер четыре года назад. Запоздалое волшебство — когда спектакль шел, все премии уже были распределены. Вот и пишу об этом: в номере ужгородской гостиницы. Надо что-то сделать. А что делать с волшебством, когда о нем и не расскажешь?..

Хитрая проза жизни может соблазнить лишь тем, что крадет у поэзии. Но, заблуждаясь и погибая (в который раз!), простодушная слепая поэзия то и дело одерживает победу и смотрит сверху на трезвую суетность жизни.

Человек начинает жить своей единственной жизнью, совершенно, как ему кажется, не похожей на жизнь его родственников и на жизнь всех людей прежних времен. А потом оказывается, что он живет в периферийном городке, работает инкассатором в городском банке, и жена его — не лучшая из лучших, как мечталось. Трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни.

В тридцатые годы герой романа Эренбурга Володя Сафонов, любивший математику и Пастернака, был странным, неполноценным, почти враждебным жизнерадостной комсомольской массе. «Изгой» — со стыдом и горечью называл он себя. Теперь таких, как Сафонов, уже немало.

С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины. Говорят, это естественно, известно даже медицине. Но вины-то настоящие!

Перестал понимать: как жить? Что делать? Ради чего? Едва слышу, что кто-то все это знает и у него все в порядке, — скорей бегу спросить: почему у вас все в порядке? Как вы этого добились?.. Но у каждого свои причины, а мне ничего не помогает. А может быть, уже пора опускаться? Но долго опускаться скучно. А может быть, пора уже стать мудрым? Так я — с удовольствием! Но в каком смысле? Что мне надо мудро понять? Как жить, что делать, ради чего? Но ведь именно этого я и не могу понять!

Загадочный случай — на пятом году перестройки секретарь нашего обкома партии сказал в своем докладе на партактиве, который транслировался по телевидению, что — будем закручивать гайки. Пора. И т. д. А на другой день в нашей же городской газете была опубликована стенограмма этого доклада, где призыв этот читался иначе! «Я против всякого закручивания гаек».

Во Франции судят четырех медсестер, которые убивали больных. Видимо, накажут их сильно, если не по высшей шкале. Они — на вопрос судьи: «Почему вы это делали?» — отвечали: «Они старые были, неизлечимые все равно. Нам их жалко было…»

У каждого есть право на собственное несчастье.

Прежде думалось, что в мире идет дело к отъединению стран друг от друга. Самыми враждующими оказывались соседи. Иран — Ирак, Израиль — арабы. Но начинает брезжить вера в другое, в единение народов, в падение границ. Венгрия и Чехословакия разобрали пограничные заграждения с Австрией, снесли сторожевые вышки, смотали колючую проволоку. Жители