двух Берлинов ринулись в проломы стены, которая казалась вечной… А дальше?..

Душа, однако, дожила до мира. Правда, захирела, стала почти невидимой глазу. Правда, мир получился не ослепительный, как ожидалось, а почему-то тусклый и опасный. Словно бы изнанка войны… Душу, словно бы по привычке, все топтали и поносили, и приустала она. Вот с этой, усталой, и живу.

Сначала она пылала. Потом попала в прокрустову армию, и там ее проучили. Она сделалась в точности похожей на все другие солдатские души — компактной, готовой в любой момент. И вот — первый момент.

В сороковом году наш полк, стоявший в Полоцке, был поднят по ночной тревоге. Куда-то ехали в грузовиках. Заняли боевой порядок перед границей какой-то страны. Указаны цели: дом со шпилем на башне, лесок с отдельной сосной. Но за час до назначенного срока объявили приказ огня не открывать, а перейти границу мирно. Так мы и сделали…

В конце шестидесятых примерно годов я написал пьесу о стране, где живут шестьдесят семь человек, она вымирает. Это чтобы были понятнее некоторые процессы, которые мне виделись в далеком, возможно, будущем, а может быть, ничего этого не произойдет. Олег Ефремов понес эту пьесу в Министерство культуры, но там, прочитав, сказали ему: «Вы нам этого не давали, мы этого не видели». Это по тем временам было еще благородно. В пьесе было про то, что у нас произошло сейчас и называется «перестройка». Однако там была и такая сцена, где все возвращается к прежнему. Я ее вычеркнул, и года два назад эту пьесу легко напечатали. Но теперь я бы эту сцену вернул.

Как хорошо начались, как хорошо взорвались эти новые годы! Но вот мощно поднялся гигантский партийно-административный Аппарат. Пустил свою гнилую кровь одновременно по всем каналам. Прилив сил ощутили сплетенные с ним Мафии. Опомнился Рабочий Класс — работяги, которые давным-давно разучились, рас хотели работать. А «котел народного гнева на грани взрыва». Проснулось молодое Поколение, ненавидящее это все. Вот и у нас пошли в ход резиновые дубинки, и не только они. А следующее Поколение? Но ведь его будет воспитывать нынешнее. Да, но потом придут новые. А не сметут ли они все? И в какую сторону? Неизвестно. Но! — Реформы обязательно порождают людей, которые способны их (реформы) осуществлять. Инициативные люди появились, они есть! Много их? На экранах телевизоров много. Будет ли их все больше? Или меньше? Неизвестно…

Рассказ о том, как мы с женой и сыном приехали жить в Ленинград и поселились в поселке Дибуны и знать не знали, что через две станции — море. А моря мы с женой и сыном не видели никогда в жизни. И никто не сказал нам, что море близко. Всем это было так известно, что и говорить-то было незачем. А мы хлопотливо жили трудной, скудной жизнью, продлевая временную прописку, потому что постоянной были недостойны. А через две станции — десять минут езды на электричке! — было Море! Там не видно другого берега! А на этом берегу — Лес! Сквозь который видится это Море! Как в книгах Майн Рида, когда путники выходят из джунглей и кричат: «Море!» Ни я не знал об этом, ни жена, ни сын. Если бы мы тогда и услышали случайный разговор об этом море, то не обратили бы и внимания.

Давно уже я не справляюсь

с отяжелевшим бытием.

Оно в войну еще сломалось.

Со сломанным вот так живем.

Пить и молиться. На замок

замкнуться. А по телефону

жена ответит: «Занемог,

кремирован и похоронен…»

Но дети! Чисты ваши лица.

Как счастливо я с вами жил!

Я по утрам за вас молился,

а вечерами с вами пил.

Боюсь, что жизнь меня накажет

продленьем долгим. Все теперь

живут подолгу. Рано, скажет,

придется доживать тебе.

И детям стану странен я,

беспомощен, нескладен, болен…

Другим запомните меня.

Не в нынешней, а в прежней роли.

Свобода.

Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.

Свобода

уехать туда, где тебя никто не знает.

От мстительных зловещих, которые таят.

Но и от любящих, которые проникают в душу, где неладно.

Свобода

от энергетических вампиров — полная несовместимость, — которые отнимают годы и годы жизни, — которые толкают тебя на необдуманные лихорадочные поступки, за которые потом расплата.

Свобода

от всех мнений, и оценок, и переоценок, и скидывания со счета.

Свобода

от правых, которым вчера было можно все, и от левых, которым можно почти все сегодня.

Свобода

от общества, в котором нельзя жить и быть свободным от него.

Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу.

Комментарии

Комментарий к «Оптимистическим запискам» (ОЗ) и «Запискам нетрезвого человека» (ЗНЧ) предполагает несколько принципиально важных уровней и позиций.

Что касается библиографического и текстологического комментариев, то здесь практика комментирования обычная: она диктуется историей публикаций и превратностями издательской судьбы текста.

А вот комментарии, которые направлены на истолкование и понимание произведения, имеют свою специфику, обусловленную его жанровой природой, поэтикой, временем создания и личностью автора.

При всей своей очевидной автобиографичности ОЗ и ЗНЧ — не только документальное повествование, но и сложно организованное художественное пространство. Они представляют собой прихотливый сплав подлинных событий и обстоятельств, наблюдений и размышлений Володина с литературной формой, тщательно выстроенной и последовательно реализуемой при всей внешней свободе, «расхристанности» и «безалаберности» текста. Доля реальных фактов, имен, событий и обстоятельств жизни автора в них преобладает, но не менее значителен и угол их художественного преломления.

Записки — несомненно, единственный авторитетный источник сведений о жизни и творчестве Володина. Как уже отмечалось в предисловии, в своих многочисленных интервью последних десяти — двенадцати лет жизни автор практически никогда не выходил за рамки сказанного в Записках, слово в слово повторяя и проигрывая их сюжеты и откровения.

Но повествователь Записок, хоть и биографически точная ипостась автора, фигура в историко-литературном, в художественном ее смысле — сконструированная. Причем в ОЗ и ЗНЧ этот конструкт различен. В ОЗ создан образ-персонаж, соприродный героям володинских пьес и сценариев, — человек немного не от мира сего, светлый чудак, наивный простак-художник. В ЗНЧ перед нами личность в процессе самоистребления, человек на грани отчаяния, человек исповедующийся, что,