этом от папы. Она предполагала, что он в курсе того, что произошло. Трудно было не знать об этом. Но до настоящего времени понятия не имела, что он видел тот самый сюжет. А теперь она знает об этом.

– Последний концерт не задался потому, – тщательно подбирая слова, выговаривает она, – что состоялся всего через неделю после маминой смерти. И потому, что ее там не было, и это совершенно убивало меня. И потому, что я написала ту песню для нее, но поняла вдруг, что она никогда не услышит ее. – Грета трясет головой, стараясь приглушить свое горе. – Я знаю, ты не понял этого. Да и как ты мог что-то понять, если не был ни на одном моем концерте?

Он выглядит обиженным:

– Это неправда. Я приходил на…

– …презентацию альбома? Ага. Но только потому, что мама настояла на этом.

– Мы с тобой прекрасно знаем, это не мое, – пожимает плечами он.

– А ты считаешь, это мамино? Она приходила на мои выступления, чтобы поддержать меня. А не потому, что была латентной поклонницей инди.

Его лицо немного смягчается:

– Да, но она любила это дело.

– Она любила меня, – перекрикивает ветер Грета. – Как ты этого не понимаешь?

– Я понимаю, – он, к ее удивлению, произносит это покаянным тоном, – и потому пошел на презентацию.

– Мне трудно поверить в это. Ты провел весь вечер в баре и, казалось, хотел как можно скорее очутиться где-то еще.

Он смотрит на нее ничего не выражающим взглядом:

– Ты винишь меня в этом?

Грета открывает рот, чтобы ответить, но тут же закрывает его. Воздух вокруг словно наэлектризован. Ей хочется сделать вид, что она не понимает, что он имеет в виду, но знает, что это несправедливо, что этот разговор неизбежен. И все же она не чувствует себя готовой к нему.

Она вспоминает, как впервые сыграла «Я же говорила» для своей мамы, то, как напряглись ее губы, когда она слушала музыку, издаваемую телефоном Греты. Первые ноты были резкими и мощными, и первые строчки тоже: «Слушайте, все ненавистники / те, кто не верил в меня». Когда дело дошло до припева, Грета почувствовала, что руки у нее стали влажными, и она не могла заставить себя посмотреть на маму. Но это не имело никакого значения. Хелен не отрывала глаз от телефона и хмурилась, слушая эту песню, жесткую, вибрирующую и преисполненную гнева. Грета с помощью музыки показывала средний палец своим недоброжелателям.

Когда песня подошла к концу, наступившая тишина показалась ей оглушительной. Грета уже подбирала аргументы в свою защиту, она готовилась к этому с тех самых пор, как первые несколько строчек песни пришли ей в голову во время поездки в Лондон, когда она сидела в кафе и наблюдала за тем, как некий мужчина терпеливо учит свою дочь рисовать гусеницу на обратной стороне детского меню, и думала: «Вот как должно быть». И эти слова вертелись у нее в голове до тех пор, пока не получилась песня. Та, которую она имела полное право сыграть и спеть. Та, которую она заслужила.

Но когда Хелен наконец обратила на нее полный разочарования взгляд, вся уверенность Греты испарилась, ей стало жарко, лицо покалывало.

– Я никогда не буду указывать, что тебе надлежит чувствовать, – медленно сказала ее мама, четко выговаривая каждое слово, – и, конечно же, никогда не буду ничего советовать, если дело касается твоей музыки.

Грета вонзила ногти в ладонь в ожидании следующих маминых слов, понимая, что она непременно произнесет их, раз уж затронула эту тему.

– Но вот что я тебе скажу: ему будет больно. И, прежде чем ты продолжишь идти этой дорогой, я хочу удостовериться, что ты знаешь это.

Грета кивнула, стараясь не встречаться с мамой взглядом.

– Знаю, – вот и все, что она сказала, и они никогда больше не говорили об этом. Ни когда песня вышла на первом сингле ее дебютного альбома и протиснулась в нижнюю часть инди-чартов. Ни когда она продолжила набирать обороты. Ни когда вышел альбом, и ее родители прилетели в Нью-Йорк на презентацию, и она видела, что отец кажется совершенно неуместным в том баре, одетый в джинсы и клетчатую рубашку и оглядывающий помещение так, словно знает, что думают все присутствующие там: песня, которую они слышали, о нем – и он был прав.

Она считала, что будет торжествовать. «Видишь? – как представлялось ей, она скажет ему тем вечером. – Я сделала это. Ты не думал, что я способна на это, но у меня получилось. Я же говорила».

Но вместо этого она, к своему удивлению, почувствовала печаль. Все знали Хелен как ее маму с табличкой в руке. А Конрад был известен им как папа из ее песни. Человек из «Я же говорила». И в тот знаменательный для нее день она пыталась вызвать в себе все те чувства, что определили ее песню, воспоминания, которые она использовала как растопку. О том, как он выбросил ее гитару в мусорный контейнер после одной их ссоры. О том, как он заявил, что не будет помогать ей с колледжем, если она и дальше собирается заниматься музыкой. О том, как он не пришел на шоу талантов, когда она училась в шестом классе. О заявлении о приеме в бизнес-школу, которое он положил ей на подушку, когда она училась в старших классах. О том, как восхищался он тем, что Эшер стал служащим банка. О том безразличии, которое он выказывал, когда Грета рассказывала ему о своих достижениях. Он не одобрял ее деятельность. Она знала это. И даже испытывала некоторую гордость, используя его неодобрение как доспехи. Он хотел сбить ее с курса, но она все эти годы старалась лишь работать как можно больше. Ей было чему противостоять. И она не осознавала до того самого вечера, что без этой напряженности между ними она не оказалась бы там, где оказалась. И могла не стать тем, кем стала. Но было уже слишком поздно.

Ее мама настояла на том, чтобы произнести тост.

– За мечты, которые сбываются, – сказала она, радостно улыбаясь Грете, и подняла бокал. – Я всегда знала, что ты способна на это.

Они обе повернулись к Конраду, и он немного неловко поднял бокал с пивом.

– Поздравляю, – удалось выговорить ему, и в кои-то веки он казался искренним.

Но позже, когда пришло время играть, она заметила, что он неподвижно стоит позади собравшихся, и стоило ей взять первые ноты «Я же говорила», в помещении раздались приветственные крики, и отец наклонился к