Теперь солнце заходит за облака, и лицо ее папы темнеет одновременно с небом. Она видит за его спиной ледяные скалы, неровные и выщербленные. На берегу остальные члены их группы все еще изучают ледяную пещеру, их голоса едва слышны Грете и Конраду.

– Ты написала песню обо мне, – говорит Конрад и смотрит сурово, – а потом ожидала, что я приду на вечеринку и буду улыбаться по этому поводу? Как ты думаешь, что я должен был чувствовать?

– Гордость, – отвечает она. – Ты должен был чувствовать гордость. Это был такой важный для меня вечер. К тебе это не имело отношения.

Он смеется невеселым смехом:

– Ты сделала так, что это стало иметь отношение ко мне, когда решила выпустить ту песню.

Грета напрягается:

– Заниматься искусством – значит говорить правду и выражать свои чувства, что я и делала. В этом нет ничего личного.

Он бросает на нее такой взгляд, словно хочет сказать: «Да ладно тебе», словно они оба знают, что это не так.

– Ты написала песню, полную любви, для своей мамы, – говорит он, – и я понимаю это. Поверь мне. Если бы у меня нашлись слова, я бы тоже сочинил нечто подобное. Но то, что ты написала обо мне… было подобно боевому кличу. И я не знаю, что мне с этим делать.

– Папа, ты ведешь себя так, будто невинен как овечка, – выпаливает она. – Словно я высосала ту песню из пальца. Может, если бы ты больше помогал мне…

– Я купил тебе первую гитару!

– Знаю, – ревет она, – поэтому-то мне так больно. Потому что я была в восторге от этого, и какое-то время ты тоже. А затем в один прекрасный момент ты решил, что моя мечта недостаточно прагматична, и перестал подбадривать меня. Мне было двенадцать, и я росла хорошей девочкой, но вместо того чтобы быть со мной заодно, как любой нормальный отец, ты ставил мне палки в колеса. И когда это не сработало, ты просто сбросил меня со счетов. Ты хоть понимаешь, каково мне пришлось?

– Нет, – произносит он, и какую-то секунду ей кажется, что вот оно. Он скребет подбородок, его губы образуют тонкую линию, глаза устремлены в небо. Но потом поворачивается к ней с таким полным боли взглядом, что она чувствует, как все холодеет у нее внутри. – Но я знаю, каково это – все время беспокоиться о деньгах. И я хотел, чтобы ты взглянула на вещи здраво.

– То есть рассталась бы со своей мечтой.

– Чтобы ты занялась чем-то более разумным.

– Остепенилась бы.

Он вздыхает:

– Чтобы ты начала думать о чем-то более стабильном. И я не собираюсь просить за это прощения.

– Знаешь, что самое плохое? – холодно произносит она. – Тебе никогда не приходило в голову, что я могу добиться успеха.

Конрад пинает серый комок ила.

– Что ты хочешь от меня услышать? У других родителей дети имеют настоящую работу, за которую им платят гарантированную зарплату. Работу, которая, как я считаю, имеет смысл. Я знаю, что посоветовать Эшеру о том, как управлять командой и сколько откладывать на пенсию. Я счастлив тем, что ты преуспела в своем сложном деле. Счастлив. Но не о такой жизни для тебя я мечтал.

– Ага. Моя жизнь сложилась куда лучше. И почему ты единственный человек, который не видит этого?

– Да потому, что все это выстроено на догадках и волшебной пыли, может в любой момент обрушиться. Вероятно, все рушится уже сейчас. И я не могу лгать и утверждать, что меня не пугает, что у моей дочери есть работа, – он изображает в воздухе кавычки, – в которой нет возможности оступиться и в которой ужасно много неопределенности и абсолютно никаких гарантий.

– Папа, – говорит Грета, и, к ее удивлению, у нее перехватывает дыхание. Создается впечатление, что они застряли в грязи – колеса буксуют, и ехать дальше совершенно невозможно. Они уже столько раз обсуждали этот вопрос, что, кажется, играют в какой-то пьесе, и каждый просто произносит заученные реплики. Но все же они не могут положить этому конец. – Здесь не предполагается никаких гарантий. Предполагается, что мне выпал один шанс на миллион. Словно я выиграла в гребаную лотерею, а ты хочешь, чтобы я отдала билет обратно и сидела бы в какой-нибудь занюханной конторе и потела бы над цифрами только потому, что такая работа стабильна. – Она качает головой. – С тобой невозможно разговаривать об этом. Мы живем на разных планетах.

– Так оно и есть, – ворчливо отзывается он. – На моей планете нет места для шикарных летних лагерей. Или уроков игры на гитаре. Знаешь, сколько работ я сменил к тому времени, как достиг твоего возраста? Я разносил газеты, стриг газоны, раскладывал продукты на полках в магазине. После службы на флоте я был барменом, строителем и…

– Папа, я знаю об этом.

– И когда я наконец добрался до телефонного справочника, то пусть я только снимал копии и выполнял какие-то поручения, но я оказался первым в семье, кто работал в офисе. Первым, кому надо было каждый день носить галстук. Может, все это не так уж и гламурно, но я всегда знал, когда мне заплатят в следующий раз, а это большое дело. Я пробил себе путь к твердой земле под ногами и думал, что научил тебя тому же.

– Ты и научил. Вот почему я так много работаю. Каждый день. И я хочу, чтобы у меня все получалось. Ужасно хочу. Хочу продолжать играть и делать записи все лучше и выступать с еще лучшими концертами.

– Ага, но что, если все это пойдет прахом? У тебя нет никакого плана B.

– Папа, – удивляется она, – конечно, он у меня есть, ведь я выросла под твоей крышей, разве не так? У меня в запасе и план С, и D, и E.

Он позволяет себе слегка улыбнуться, и в этой улыбке сквозит мимолетная гордость, а потом его губы возвращаются в прежнее положение.

– Знаешь, как часто другие музыканты просят меня написать что-нибудь для них? – продолжает Грета. – Или сколько человек хотят, чтобы я стала их продюсером? Меня все время приглашают читать лекции в Университете Нью-Йорка. Я знаю, что мой бизнес может оказаться ненадежным и ничто не вечно под луной. И я понимаю, что переживаю сейчас не лучшее время. Но шансы на то, чтобы попасть туда, где я сейчас нахожусь, астрономические. И я сделала это. Я справилась.

– На настоящий момент, – мрачно отвечает он.

Грета смотрит на него, стараясь не