я не думаю, что эта взаимная забота — какой-то там долг. Нет, это не обязанность, а право сделать хорошо человеку, которого ты любишь. Просто со временем таких людей становится в твоей жизни чуть больше.

Но любовь к родителям и все ей сопутствующее остается. Даже если они уже не завязывают твои шнурки.

— Получается, сепарация — это просто признак того, что ты теперь самостоятельный? — размышлял я вслух. — Когда я буну жить отдельно, вам не придется обо мне заботиться, за меня переживать. Но меньше любить мы друг друга не станем.

— Переживать за тебя и за твоих сестру с братом мы будем всегда, мой хороший. Как и вы за нас. Это тоже естественно. И любовь никуда не денется конечно же. Просто ты станешь взрослым человеком, сам будешь принимать решения, строить свою жизнь. Но от этого ты не перестанешь быть моим сыном, как я не перестану быть твоей мамой. Хотя мне пока еще тяжело представлять, что когда-то вы все выпорхнете из гнезда.

— Почему, мама?

— Процесс сепарации, Оксинт, проходят не только дети, но и родители. Тебе уже десять лет, но я до сих пор помню тебя совсем маленьким. Для меня ты такой же крошка, как и тогда. Александру я тоже помню совсем малюткой, хотя она уже почти взрослая девушка. Сложно посмотреть на вас другими глазами, увидеть, что вы выросли. Осознать это, осознать, что вам уже не нужна моя постоянная защита и понять, что вы сами контролируете свою жизнь. Это осознание придет, ведь таков естественный ход вещей. Но пока что у нас еще есть время побыть мамой и ребенком.

Я кивнул, а сердце сжалось. Мама не знает, как мало осталось этого времени. Она не успеет сепарироваться, не успеет увидеть меня взрослым, и еще много раз «не». А мне придется учиться жить без нее. Это так рано и несправедливо! За что мне такое?!

«Если бы знать ответ, малыш. Если бы знать, кто и за какие проступки посылает нам все эти трагедии» — печально прозвучал в моей голове голос Томаса.

Я почувствовал, как на глазах выступают слезы. Хорошо, на мне очки, защищающие от ветра, иначе мама бы забеспокоилась. Мама, мамочка, да почему же все так? Человеческая жизнь и так коротка! Да, мы, эдемчане, живем дольше землян — как минимум до ста, а то и вовсе до ста пятидесяти лет. Но это все равно так мало. Потому что любовью не надышишься впрок, что бы ни говорил Том. И все равно не успеешь все сказать, спросить, рассказать.

Так еще короче ее, жизнь человеческую, делают болезни, несчастные случаи, чужая злая рука. Это же просто ужасно, когда погибает человек в рассвете сил. Ему бы еще жить, радоваться, делать что-то хорошее. Но вдруг раз — и его нет. Это в лучшем случае. В худшем — ему еще приходится мучиться, терпеть боль. А его близким потом приходится учиться жить без него. Так тяжело, когда уходит любимый человек — я еще не испытал этого, не представляю в полной мере этой черной боли, которая на меня обрушится. Но и то, что я чувствую при мысли, что мамы не станет, уже ужасно. Зачем вообще существует эта любовь?

Ты живешь, встречаешь людей, привязываешься к ним, любишь. А потом они уходят, и тебя скручивает от боли. И так постоянно. Мне кажется, постепенно я начну отгораживаться от людей, чтобы не привязаться к ним, не полюбить. И не испытать в итоге боль утраты. Ведь с годами придется терять все больше и больше, любить все меньше и меньше. Нет, лучше вообще не любить и не терять. Потому что даже все те восхитительные эмоции, которые дарит это чувство, не способны заглушить боль потери.

К тому же эта боль постоянная, от нее не избавишься, не забудешь, не убежишь. После того как Томас сказал, что маму нельзя спасти, я стал читать рассказы людей, которым пришлось пережить смерть близких. Все они говорят, что даже если удается забыть о боли на несколько минут, потом она возвращается.

Возникает мысль: позвонить, рассказать что-то, спросить. Купить для родного человека его любимый десерт, цветы, сделать ему подарок. И тут же, как обухом по голове, ударяет страшное воспоминание: его больше нет. Натыкаешься случайно на его вещи, и вспоминаешь. Просыпаешься — вспоминаешь. И когда засыпаешь, и даже во сне не можешь забыть. А самое главное — куда бы ты ни отправился, чем бы ни занимался, эта боль всегда с тобой. Она не снаружи, а внутри тебя. Она становится частью тебя.

— Снижаемся, милый. — вдруг вернул меня в реальность голос мамы.

Я кивнул, и послушно стал сбавлять высоту. Протянул руку, чтобы снять очки, коснулся щеки и удивился тому, что она вся мокрая. Хорошо, мама не заметила.

Глава двадцать пятая. Внезапное предложение

Я бы с удовольствием отправил Евгения сразу же медитировать, но родители решили устроить ему экскурсию по Эдемскому саду. Так что сначала мы дошли до экспозиции, напоминающей, что наши предки сотворили с Садроди. Я и так это место не люблю, мне здесь банально страшно. А после своего кошмарного сна в медпункте — тем более. Слишком напоминает эта безжизненная равнина то место, где мне во сне довелось оказаться.

Впрочем, дядюшке тут тоже не понравилось. Он даже вздрогнул, когда мы здесь оказались. Так что экспозицию мы скоро покинули, и отправились к месту для медитаций. Там мы оставили парня, и прошли на полянку неподалеку. Здесь родители начали обустраивать место для пикника. Я же проследовал к ручью, который от нас отделяла небольшая просека, чтобы набрать воды.

Едва деревья скрыли меня от родителей, как подошел Томас. Я даже не удивился. В последнее время начал чувствовать, если он рядом. Мужчина объясняет это моим даром предвидения. Я же считаю, он настолько меня достал, что теперь и за версту на него аллергия откроется.

— Здравствуй, Оксинт. — церемонно начал Том.

— Слышались. — отозвался я, пробираясь к ручью.

— Сегодня ты молодец, сделал все, как я сказал. — на мою грубость он не обратил внимания. — Сейчас парень попытается помедитировать, у него ничего не получится. А потом я пошлю ему видение.

— Какое?

— Не самое приятное. Надеюсь, оно отобьет у него охоту как-то не так смотреть на твою маму. И в принципе у вас жить.

Я кивнул и подставил флягу под струю воды. Томас же дал мне дальнейшие инструкции.

— Когда вы отдохнете, идите обратно за Женей.